— ???
— Да, да, — священник вздыхает, — должен же кто-то делать эту тяжелую и хорошо оплачиваемую работу".
"Иногда кажется, что до заветной цели остался один шаг, стоит лишь в последний раз напрячь все силы ума и души, и вот она долгожданная снежная вершина, дивно сверкающая на солнце, видная на тысячи километров вокруг, но… шаг делает кто-то другой, а ты остаешься с носом. И винить никого нельзя. Таков удел пустого и пылкого мечтателя, которого Фортуна удостоила лишь мимолетным взглядом".
"Корреспондент юбиляру:
— Как вы себя чувствуете в свои семьдесят?
— Да как вам сказать…
— Вижу, вас что-то гложет.
— Да-да, гложет, это вы верно подметили, именно гложет.
— И давно гложет?
— Да вот уж тридцать лет гложет: с того самого дня, когда мне исполнилось сорок. Эта цифра так меня ошеломила, что я до сих пор пребываю в состоянии ошеломления, никак в себя прийти не могу. И меня всё это гложет, гложет, гложет и гложет…"
"Как известно, Довлатов писал простыми предложениями.
При его чувстве слова это давало блестящий эффект.
Написанное им мгновенно доходит до сознания читателя.
Но Довлатову этого показалось мало.
Он принял решение, — на первый взгляд выглядевшее формальным, а на самом деле революционное, — писать так, чтобы в предложении не было слов, которые начинались бы на одну и ту же букву.
Казалось, это должно было сузить его возможности. На деле же привело к парадоксальным результатам.
Ограничив себя в одном твёрдом пункте, он обрел свободу в другом, в возможности виртуозного выбора, что сделало его прозу отточенной, почти совершенной в стилистическом отношении.
Писатель Шелестов пошел еще дальше. Следуя, как ему казалось, путём Довлатова, он пренебрег — теперь уже из формальных соображений — буквой "а", как известно, наиболее употребляемой гласной в русском языке.
Сначала всё шло хорошо. Слов хватало, да и терпения копаться в словарях ему было не занимать, сказывался опыт бывшего библиотечного работника.
Но затем он всё чаще стал упираться в глухую стену. Оказалось, что возможности языка не беспредельны. Особенно, если к языку подходить не как к музыкальному инструменту, а как к инструменту плотницкому.
Постигнув это, Шелестов вовремя одумался и вернулся к работе в библиотеке".
"Ночью, беседа с самим собой.
— А ты вообще-то уверен, что ты писатель? Я знаю твой творческий путь. Сначала, в молодости, мечтая о славе, ты изводил себя сомнениями: можешь или не можешь ты написать что-нибудь более или менее приличное хотя бы по объему.
Оказалось, можешь.
И тут с тобой произошла метаморфоза. Ты незаметно для себя, написав один роман, раздулся от важности.
Сомнения куда-то испарились, ты уже ставил себя в ряд если не с великими, то уж точно с выдающимися, свысока поплевывая на головы собратьев по перу, которые, по твоему мнению, лишь понапрасну бременят землю".
"Иногда казалось, забрел в такой бред несусветный, такое нафантазировал, что самому не по себе становилось…
А оно, написанное, "отлежавшись", освоившись во времени, потом неожиданно начинало жить самостоятельной, вполне убедительной жизнью. И воспринималось уже как нечто бывшее в действительности, что невозможно ни переделать, ни выбросить. Как будто, так и должно быть, и другого — быть не должно и быть не может".
Лев Толстой, понимаешь, какой-то, с неудовольствием подумал Раф.
"Сейчас любой, кто умеет более или менее складно на бумаге записывать всё, что ему взбредает в голову, считает себя писателем.
Посмотрим, как писали те, кто знал, как это делается.
"Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе. Донесся звук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз". Это Довлатов.
Так может написать только большой писатель. Ничего лишнего, и перед глазами печальная картина бесприютной осени. Тоска такая, что повеситься хочется.
Читателю с помощью простых слов передано настроение героя. "Вдруг я увидел мир как единое целое. Всё происходило одновременно. Всё совершалось на моих глазах…" Проще не придумаешь. Но за этими простыми словами довлатовская философия жизни и осознание человеком его места в мире.