На этом беседа завершилась.
Колосовский решил махнуть на всё рукой и воспринять совет президента буквально, то есть вообще ни над чем не задумываться и ничему не удивляться.
"Я совершенно обалдел от всех этих государственных дел, — думал он, — мне необходимо срочно выпить. Жаль, друзья мои куда-то запропастились. Как же мне их не хватает!"
После визита в Давидово он, не заезжая в Белый Дом, сразу отправился домой, в свой правительственный особняк в Архангельском.
Он ехал в лимузине, поглядывая в окошко, за которым была слякотная декабрьская Москва, и думал о том, что ему, на самом деле, всегда не хватало не карьерных успехов, а простого человеческого тепла.
Герман провел шесть часов на кухне, в одиночку высадив все запасы спиртного, какие обнаружил в двух барах и холодильнике.
В полночь залы и комнаты громадного особняка содрогнулись от страшного рева. Колосовский во весь голос, стоя, исполнил гимн Российской империи "Боже, Царя храни". Текст он знал от отца, а тот — от своего отца, императорского лейб-гусара.
Перепуганная служанка вызвала охранника. Тот постоял некоторое время в прихожей, прислушиваясь к шуму, идущему из кухни, и порекомендовал служанке не обращать внимания на всю эту "муру".
"Вот что, мать, зуб отдам, — убежденно сказал он, — зуб золотой отдам, что скоро здесь у тебя будет петь новый барин, и ничего с этим не поделать… я их тут столько перевидал… Они все, когда чуют, что им крышка, чудить начинают".
Как всегда, слуги знают о своих хозяевах куда больше, чем им полагается знать по штату.
После гимна Колосовский басом исполнил арию Германа из "Пиковой дамы" и со словами "Что наша жизнь? Игра…" повалился в кровать.
Всю ночь ему снился Столыпин. Великий реформатор ничего не говорил, только с укоризной смотрел на Германа и грозил ему кулаком.
Утром Колосовский с невероятным трудом заставил себя встать, принять душ и побриться.
С отвращением выпив стопку водки, он поехал в Белый Дом.
Прибыл к одиннадцати. Велел верной Анфисе Макаровне никого в кабинет не пускать. Но Солженицына пришлось принять.
И вот уже битый час заместитель председателя правительства мучил своего патрона рассуждениями о судьбах поруганной отчизны.
— А я знаю, как они хотят жить! — кричал Александр Исаевич.
Герман посмотрел на пророка оловянными глазами.
— Я, — Солженицын поднял перст, — я один знаю, чего хочет русский народ! Хочет народ — не власти, а хочет, прежде всего, устойчивого порядка. И еще, крайне важна духовность. О, знали бы вы, как важна духовность! Ах, как важна духовность! Если нет духовности, не поможет самая разливистая демократия, вот что я вам скажу! Мой проект переустройства государства российского предполагает ряд мер по возрождению духовности, — Солженицын для убедительности принялся стучать ладонью по столу: — Прежде всего, это повсеместное, повальное, насильственное введение православия…
— Пощадите, Александр Исаевич! — взмолился Колосовский. — У меня после вчерашнего голова не варит… Знали бы вы, сколько вчера было выпито… А тут ещё вы со своими прожектами… Мне бы рассолу…
— Пить надо меньше! А если уж не можете сдержать себя, то, поверьте старику, пейте только качественные напитки. Неразбавленный спирт, например. А вы что пьете? Наверняка, какую-нибудь мерзость…
— Пил то, что под руку попалось…
— Вот я и говорю: мерзость! Как же вы, однако, неразборчивы! Давно хотел вам сказать, что это относится не только к неумеренно потребляемым вами напиткам, но и к вашим связям… Генерал этот ваш фашиствующий… Скажу вам честно, — сказал Солженицын с грустью, — не такой я представлял себе работу крупного государственного чиновника. Я совсем запутался… Никто ничего не делает. Никто меня не слушает. Все только делают вид, что исполняют мои указания, а на самом деле сплошной саботаж. Читал я тут письма Ленина, в начале двадцатых. Как он жаловался на воровство, неисполнительность, расхлябанность и на, простите, распиздяйство… Поверите ли, мне его, этого кровопийцу, жалко стало. Сейчас то же самое. Все думают только о себе и своем благополучии. Может, ну, ее к лешему, эту вашу демократию?