— Процесс был явно подготовлен, — сказал он. — Его ход и решение вызвали раскол даже в составе суда. Отмена необоснованного смертного приговора показала всем нашу силу, а не какую-то опасную тенденцию. По-моему, гораздо большая опасность для государства, для авторитета власти думать, что неквалифицированные судебные расправы полезны.
— Это же ваше ведомство, господин Никифоров, — бросил реплику генерал Стоянов.
— Да, для меня это серьезный урок, — согласился Никифоров. — Но я еще полгода назад письменно докладывал прежнему министру о необходимости обратить серьезное внимание на укомплектование наших судов квалифицированными работниками. Обращаю ваше внимание на этот вопрос и сейчас.
— Да, да, — подтвердил Михов. — Военный суд должен быть судом, а не расправой, и дискуссировать об этом не следует.
Придя к себе, Никифоров долго неподвижно сидел за столом. Так опасно не было еще никогда. Он не рассказал об этой истории Пееву. Да и что он может посоветовать? Быть осторожным? Никифоров помнил один, теперь уже давний день, когда Пеев показал ему расшифрованную радиограмму от руководителей антифашистского центра. Там была фраза: «Всячески оберегайте Журина»[17].
— Как понимать слово «всячески»? — рассмеялся Пеев. — Из всех «всяческих» я знаю один абсолютно надежный способ, как уберечь тебя. Надо, чтобы ты прекратил работу, и все.
Это был единственный в их совместной тайной работе случай, когда они начали разговор на эту тему.
Да, да, да, все это понятно, но как помочь Заимову? Ни одна мысль не была реальной, за каждой стояла угроза собственного провала. В состоянии этого душевного смятения Никифоров и пришел на суд Заимова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Заимов снова взглянул в лицо Никифорова, и тот опустил глаза. «Не можешь смотреть мне в глаза, значит, в тайниках твоей темной души копошатся остатки совести. Тем хуже для тебя», — подумал Заимов.
Кроме Никифорова и генерала Стоянова, которого он давно презирал за его лакейскую, продажную душу, остальных, сидевших в зале Заимов не знал, и это было хорошо. Ведь это значит, что он никогда не подавал руки ни одному из тех, кому сегодня оказана позорная привилегия присутствовать здесь.
Заимов мельком взглянул на портрет царя. Как зарница мелькнуло далекое, далекое: военный парад полка, которым он командовал, прошел с блеском, и царь сказал: «Ты, Заимов, возрождаешь славу болгарской армии». А он стоял взволнованный, преданно смотря в глаза монарху. «Боже, какой стыд!» — подумал он сейчас.
Воспоминание кольнуло сердце и мгновенно растаяло, но потом, когда шел суд, равнодушное, невзрачное лицо царя на портрете было перед глазами, и у него не раз возникало ощущение, что он говорил не суду, а царю, и судьи только потому равнодушны к его словам, что равнодушен к ним и висящий над ними царь.
В зал вошли и сели в заднем ряду три немца. Они были в штатском, но никому не нужно было объяснять, кто эти господа. Это было видно по тому, как они вошли, никого не замечая, как им молчаливо поклонились, господа из болгарской охранки. Одного из них Заимов узнал. Он присутствовал однажды на допросе и лицемерно возмущался, что болгарского генерала истязает какой-то мелкий функционер полиции.
Появился офицер из царской свиты. Качая бедрами, он прошел в первый ряд. Заимов знал этого красавчика с разболтанной балетной походкой. Среди дворцовых дам у него было прозвище «Сладенький».
И вдруг Заимов увидел, как в зал вошла и села на крайний стул у двери его Анна.
«Боже, зачем, зачем это?»
Все смотрели на нее. Она сидела, будто никого не видела, положила на колени сумочку, оправила платье, чисто женским осторожным жестом проверила, как лежат волосы, и только тогда подняла взгляд. Только на него.
Он сидел очень близко. Всего несколько шагов. Его глаза сказали ей: «Мне тяжело видеть тебя здесь. И тебе тоже будет тяжело. Зачем ты пришла?» Ее глаза ответили: «Милый мой, как же я могла не прийти? Ты же здесь один... совсем один... Я буду с тобой...»