— Когда? — только и вымолвила я.
— Именно в августе. Отвезу их туда, с недельку поживу там, а под конец августа вернусь в Париж.
Конечно, это не Андалузия, Копакабана и прочее, но все-таки… Париж чудесный город, когда в нем никто не бастует. Впрочем, даже если и бастуют, черт с ними, пусть бастуют, раз им так хочется. В конце концов, еду я туда не на работу, а для того, чтобы побыть с Гжегожем. Два месяца!
Ответила я осторожно.
— Не знаю твоих конкретных планов, но согласна убедиться на собственном опыте, не повредит ли нам такая неимоверная свобода. Ничего, я женщина отважная, рискну, пожалуй…
— Перестань молоть чепуху и настраивайся на поездку. Я позвоню тебе сразу после возвращения и очень рассчитываю, что мне не придётся тебя ждать дольше, чем дня три.
Я положила трубку, и тут вдруг меня одолели сомнения. За несколько последних лет я привыкла как раз к полной свободе, никто не стеснял моего одинокого существования. Если мне не хотелось, я могла весь день молчать, ни с кем не встречаться, ни с кем не разговаривать. Могла выходить из дому, когда мне заблагорассудится, и возвращаться, когда хочу, хоть на рассвете, и никто не имел права допытываться, где я была и чем занималась. Могла растранжирить все деньги, например, проиграть их во что-нибудь, а потом жить на сухарях и чае, завалявшихся в кухне. Могла пообрывать себе хоть все пуговицы и не пришивать их. Могла неделями не мыть посуды, громоздящейся до потолка в мойке. Могла открывать окна настежь, устраивать сквозняки и не гасить за собой свет, завалить стол и стулья бумагами, не читать писем… В общем, могла все!
А Гжегож привык к женщине в доме, то есть к тому, что рядом человек, с которым надо считаться. Гжегож всегда был аккуратнее меня, не выносил беспорядка в доме, привык нормально питаться и вообще вести нормальный образ жизни. При нем и мне пришлось бы как-то нормализоваться…
И вот опять я в своём воображении увидела нас двоих утром. По утрам я неразговорчива, люблю помолчать над первой чашкой чая, с книжкой перед носом, потом не торопясь размяться, готовясь к тому, что мне предстоит делать днём. Сколько времени он сможет терпеть такое? Нет, придётся переломить себя, начать утро с весёлого щебетания, потом приняться за приготовление завтрака, никакой книжки, и придётся даже что-то съесть. Допустим, круассаны всегда ешь с удовольствием, тут особого аппетита не надо. Постой, а откуда они возьмутся на завтрак, эти круассаны? Сами придут? Не побежит же Гжегож за ними в магазин. А может, побежит, может, любит такие утренние пробежки? Эх, не поинтересовалась.
Впрочем, в такой цивилизованной стране, как Франция, им могут приносить круассаны и на дом, класть на пороге вместе с молоком и газетами.
А потом приходит пора ленча, мне же как раз хорошо работается, плевать мне на ленч и есть не хочется, но для него ленч — святое дело, так что или он злится, или я опять переламываю себя и уже никакого настроения работать. А потом приходит время обеда. Как, черт возьми, решим мы проблему обеда? Готовить обед?! Но, с другой стороны, нельзя же вечно шастать по забегаловкам. Или вот ещё проблема. Гжегож работает в конторе, я — дома, так кому же, как не мне, устроить постирушку? Пусть даже и с помощью стиральной машины, грязное бельё само в неё не залезет, а элементарное чувство справедливости подсказывает, что надо и совесть иметь…
И столько ужасов представила я, такие непреодолимые сложности, что чуть было не схватилась за телефонную трубку — позвонить Гжегожу и гневно заявить — не приеду, и речи быть не может! Иначе отравим жизнь друг другу до такой степени, что потом до конца дней своих будем с отвращением вспоминать совместно проведённые дни. В нашем возрасте лишь тогда можно вить общее гнездо, когда один в одиночестве пьёт горькую, а вторая в одиночестве льёт горькие слезы. И откуда мне знать, вдруг ни с того ни с сего вскочит у меня на заднице прыщ, который мне вовсе не хочется обнародовать? Очень хорошо помнила я, сколько усилий требовалось для того, чтобы скрыть от любимого кое-какие, скажем так, изъяны красоты, причём было это в молодые годы, а теперь?
Я уже держала в руках телефонную трубку, но вспомнила, что у них там, в Париже, закончилось рабочее время, и в данный момент Гжегож как раз едет домой. А потом решила — не стану звонить и отказываться от своего последнего шанса. Рискну. И посмотрю, что из этого получится…
Наступил август. Поскольку Гжегож должен был находиться в Швеции с женой и её кузиной, нечего было рассчитывать на его звонок, и я решила пожить с недельку на Мазурских озёрах.
Всю эту неделю шли дожди. В день моего отъезда небо немного прояснилось, дождь то припускал, то лишь слегка накрапывал, а временами тучи расходились и сквозь них даже присвечивало солнце. В один из таких моментов просветления я не выдержала и остановила машину на обочине шоссе, прорезающего густые леса.
Где я оказалась — понятия не имела, да и не интересовало это меня. Интересовали грибы, только о них и думала. Раз столько дней шли дожди, грибы должны пойти обязательно, просто обязаны были! Мазуры вообще славились грибами, окрестные леса манили со страшной силой. Леса самые подходящие — смешанные, всюду рассвеченные берёзами. Так что подберёзовики гарантированы, не исключено, что и красноголовики встретятся, и, глядишь, даже и белые.
Совершенно пустое шоссе спускалось к какому-то озеру. Я свернула с шоссе, чтобы не оставлять машину на виду, на всякий случай развернулась носом к шоссе, вышла, захлопнула дверцу и отправилась на поиски грибов. Нога уже не болела, передвигаться я могла свободно, но грибов не нашла. То есть нашла множество, но не из тех, которые нужно, не было ни желанных подберёзовиков, ни белых. И я повернула обратно к машине.
У опушки леса я остановилась, услышав шум приближающейся машины. Двух машин. Мчались они на большой скорости, слишком большой для такого мокрого шоссе.
Только я успела об этом подумать, как стала свидетельницей невероятной сцены. Вторая машина нагнала первую, немного обогнала её и с размаху стукнула по левому переднему крылу с такой силой, что столкнула её с мокрого шоссе. И не останавливаясь помчалась дальше. Остатки сообразительности велели мне запомнить номер — WOI (ВОЙ), и в самом деле, только завыть и оставалось, 3244.
Пострадавшая машина какими-то судорожными рывками съехала по склону холма к озеру, не перевернулась — наверное, водитель инстинктивно притормозил, у озера врезалась в густые кусты можжевельника и, зацепившись за последний, зависла над самой водой. Ну, не совсем над самой, метрах в трех от круто уходящего вниз берега озера. А по лесу эхо все ещё повторяло на разные лады грохот удара.
Я не помчалась туда пешком. Нет, кинулась к своей машине и на ней преодолела эти пятьдесят метров.
Пострадавший «мерседес» стоял… нет, не стоял, раскачивался над крутым откосом, зацепившись бампером за куст можжевельника. Передние колёса почти повисли в воздухе, задние медленно скользили вниз по склону. Похоже, в этом месте озеро было глубоким, вода чистая, и через неё видно, как дно тоже круто уходит в глубину. Водитель находился в машине. Если не вылезет из неё — через несколько минут рухнет в озеро вместе с машиной и утонет. Выйти же не может, ведь любое движение ускорит падение машины в озеро, разве что выпрыгнет одним прыжком. Хотя и это вряд ли его спасёт, даже открыть запертую дверцу машины и то опасно, висит на честном слове.
Для того чтобы понять и оценить ситуацию, хватило одного взгляда. Второй я бросила на водителя внутри машины, и у меня перехватило дыхание.