Ирина брезгливо помянула своих однокурсниц: все они были примитивны и глупы.
Так и говорили каждый в свою очередь. Прозвучит две-три фразы, за ней общая улыбка и пауза, и снова две-три фразы, тут вновь улыбка, единая у всех, и новая пауза...
И каждый раз выходило так, что и примитивными студентами, и тупыми преподавателями непременно были русские. И во всех историях непременно русские оставались в дураках.
И с каждой произнесенной репликой я, со своими русыми волосами, голубыми глазами и тонкой светлой кожей, чувствовала все большую инородность, нелепость, ненужность себя в этой компании, но не знала, в какой момент удобно встать из-за стола, поблагодарить, попрощаться и уйти прочь, на улицу, на свежий воздух. И зачем-то вместе со всеми подносила фужер к губам, и крошила тоненький кусочек сыру, и все думала, что на Сашином вечере нет Наташи...
... А в Хабаровске хохотал Саша:
- Снобы! Они - отличные ребята. Просто они выпендривались!
- Извини, но я не чувствую себя ущербной от того, что во мне нет еврейской крови, - высказала я Саше свою невысказанную обиду. - Даже могу признаться: мне нравится моя славянская душа, и тело мое славянское мне нравится тоже.
- Да пойми!! Ты - можешь взять другим, а ей больше брать нечем!
Нечем брать? Что?! Окончила Московский университет, аспирантка московского университета. Живет в Москве, почти что в центре, вдвоем с мамой в огромной квартире. Вокруг нее не просто знакомые, приятели - друзья. Не знаю, друг ли Саше тот, сердитый и черный, но дали понять, что он сердечный друг хозяйки дома. Что брать? Что должна с кровью вырвать у жизни эта женщина, чтобы не чувствовать себя обездоленной в нашей стране?
- Она же некрасива, - отмахнулся Саша.
- Неправда. Очень спокойное умное лицо, интеллигентное лицо. Приятное.
- Брось! - поморщился Саша. - Она некрасива. И она это знает. Вот она и берет снобизмом.
Я хотела сказать, что не слишком красивая внешность Ирины не кажется мне исторической виной русского народа, но Саша перебил:
- Да!! Ты знаешь, что она мне написала? Что в тот вечер она ничего такого в тебе не заметила, а вот когда она в метро передавала тебе письмо для меня и вы о чем-то там поговорили, она поняла, что в тебе, действительно, что-то такое все же есть.
- Что-то! - смаковал Саша и хохотал.
А мне запомнилось: "Все же!"
С экрана телевизора говорила женщина, молодая, симпатичная, с суровым лицом непримиримого борца. О том, как ей, тогда еще девочке, абитуриентке, сказали, что для нее, еврейки, путь в университет закрыт. Но она, отличница, в университет поступила. Так закалялся ее характер.
А я - невольно - вспомнила другую девочку, абитуриентку - себя.
На собеседование перед вступительными экзаменами в вуз, которое, в основном, проводили студенты, я попала к заведующей кафедрой иностранной литературы. Мне соболезновали: завкафедрой была личностью известной, говорили, что редкий студент сдает ей экзамен с первого захода.
В то время, как от студентов абитуриенты выходили один за другим, преподаватель продержала меня за столом около часу и отпустила, не сказав на прощание ни слова, лишь молча сделав в ведомости какую-то пометку.
Потом - экзамены. Потом - день зачисления в институт.
У меня было два бала сверх проходного, и была мысль не пойти на зачисление, а погулять, свободной и счастливой, но тщеславное желание услышать о себе приятные слова привели меня в то утро в актовый зал института.
Огромный зал был полон: абитуриенты, родители, преподаватели.
Долго, монотонно и скучно, шла процедура: фамилия, баллы, характеристики, льготы - ученик сельской школы, или житель севера, или демобилизованный из армии. Решение о зачислении. И вновь: фамилия, баллы...
Когда прозвучала моя фамилия, я приготовилась со скромным достоинством услышать хвалебную реплику о блестяще сданных экзаменах, но ректор вяло пробубнил:
- Наверное, лучше ее не принимать.
В тот миг я даже не испугалась. Я просто ничего не поняла.
- Родители - преподаватели, - все так же монотонно, как бы про себя говорил ректор, - вот если бы они были учителями...
Тут в первом ряду поднялась с места завкафедрой, и в полном зале в полный голос она говорила, что беседовала со мной перед экзаменами, и что я - умная, начитанная, интеллектуальная девочка. Преподаватель не скупилась на лестные эпитеты, но я их не помню: я плохо ее слушала, тогда мне было уже страшно.
Они стояли друг против друга, ректор на сцене, она в зале, и долго, мне показалось, изнуряюще долго говорили: он - о том, что мне, такой интеллектуальной, надо поступать в университет, а они готовят простых учителей, "и вообще, шла бы она в вуз, где ее родители преподают...". А она говорила, что если институт будет бросаться такими абитуриентами, то такой институт и вовсе не нужен, и что на этот раз за эту девочку она будет сражаться до конца.
Между ними явно шло продолжение давнишней полемики, давно уже привычной им обоим, им обоим надоевшей, но так и нерешенной, и я в ней была лишь новым незначительным штрихом.
Потом мне сказали, что очередной генсек высказал накануне недовольство тем, что среди студентов слишком много детей интеллигенции. Учиться в институтах должны дети рабочих и крестьян. У детей из интеллигентных семей больше возможностей хорошо подготовиться и поэтому они сдают экзамены лучше, и это несправедливо. Их процент в вузах доложен быть невелик. И на этот очень небольшой процент у ректора был очень большой список детей партийных и хозяйственных руководителей города.
Русская девочка в русском городе поступала в институт на факультет русского языка и русской литературы...
Ректор был добрым человеком и студентам помогал чем мог. Я вспоминаю его добром.
А если мой преподаватель зарубежной литературы прочитает эти строки, буду рада, пусть знает: несмотря на все наши с ней трения из-за обоюдной сложности характеров, я через всю жизнь пронесла к ней глубокую благодарность. В отличие от суровой женщины с экрана, что родилась для борьбы за свои права, я бы никогда в жизни не решилась прийти на зачисление во второй раз.
Однажды, на день Победы я оказалась в Биробиджане, маленьком городке, центре еврейской области. Я шла от вокзала парком, а навстречу мне шли ветераны. Впереди вышагивал высокий широкоплечий еврей в поношенном черном костюме. Вся грудь его была сплошь обвешена орденами и медалями. С гордо вскинутой головой, он шел, веселый и счастливый, а рядом семенили пожилые женщины с наградами на стареньких кофточках и, запрокидывая головы, смотрели на спутника глазами, полными девичьего восхищения и восторга.
Я надеюсь, он знает, чью Родину он отстоял.