Одна старомодная, простая епанча её заменяла. Среди множества итальянской, турецкой, французской, немецкой, чешской одежды многое поражало странностью, но как раз это притягивало тех, кто её носил. Она обращала на них взгляды, чего бы иным способом не достигли.
Стоявший у дверей мужчина, Петрек Дудич, сейчас королевский каморник, хоть панской каморки никогда не видел, выглядел чересчур своебразно.
Немолодой, он нарядился коротко, слишком ярко, вроде бы по-итальянски, без вкуса, а его сухая, длинная, костистая фигура в облегающей одежде казалась еще более худой и удлинённой. На загарелой обнаженной шее, которую оплетали жилы, сидела небольшая голова с редкими волосами, старательно причесанными, и с потешным и мерзким лицом.
Круглое, плоское, кроме сильно выступающих щёк, с маленькими глазками, это лицо отличалось едва заметным носом, сидящим на нём как солидное покрасневшее зерно боба, и неимоверно отдаленными от него губами, широко растянутыми от уха к уху. Относительно большое пространство между носиком и ртом хотели занять усики, но они были жалкие, необильные и выщепанные.
Дудич был ужасно отвратителен, а ему очень хотелось быть красивым, что доказывала эта итальянская, изящная, дорогая одежда, безыскусственного покроя – делающая его каким-то монстром.
Дудич, некогда бедный слуга, сомнительного дворянского происхождения, служил на дворе того славного подскарбия Костелецкого, после которого Бонер взял солончаки.
Этот несчастный Костелецкий влюбился в ту силезку, которую с собой раньше привез Сигизмунд, мать Януша из литовских князей, и женился на ней, невзирая на то, что она была королевской любовницей. Не простил ему этого брат, порвав с ним, и такое от него, от панов и шляхты встречало презрение, что бедняга от расстройства умер.
При этом муже великой отваги, прекраснейших качеств души, который только имел мягкое сердце, Дудич провел долгие годы, а так как был им предназначен для солончаков, солью заработал состояние и стал богатым человеком.
Люди над ним смеялись, потому что и заикался, и смешно выглядел, но кошелек имел набитый, поэтому его подчас ни один проклинал. Каким образом Дудич попал на панский двор и его назначили каморником, об этом знал только он один.
Попав в замок, он умел так обходиться с людьми, что, хоть служил королю, хоть целовал руку ксендза Мациевского, не менее низко кланялся Гармату, а в покои королевы доступ был разрешён. Его мало кто любил, но также никто не гнушался и не отталкивал.
Дудичу было, вероятно, больше сорока лет; он до сих пор не был женат и только теперь думал вступить в святое состояние брака… сердце имел мягкое и пылал великой любовью – невероятно – к самой красивой из девушек двора королевы Боны – к той обожаемой, воспетой Дземме (Гемме) Пагилари, в честь которой поэты складывали оды… а потихоньку говорили, что молодой король Сигизмунд Август давно смертельно был в неё влюблён.
Это было бы непростительной наглостью для Дудича, если бы Дземма не была бедной, бедной, как костёльная мышка, а он не метил уже в паны. Знали, что пан каморник имел несколько деревень в Краковском и, помимо этого, денег у него хватало.
Девушка глядеть на него не хотела; говорила, что он пробуждал в ней неописуемое отвращение… но королева Бона, опекунша Дземмы, которая занималась её судьбой, хорошо знала о том, что Дудич вздыхал по прекрасной неаполитанке, иногда злобно усмехалась, и не выгоняла его, не отталкивала. Напротив, временами могло казаться, что поощряла выдержку, что давала ему какие-то надежды.
Дудич был ей, очевидно, для чего-то нужен.
Те, у кого в Краковском замке и на дворе были связи, и знали, что там делалось, утверждали, что королева одинаково потакала любовницам сына, не только смотрела на них сквозь пальцы, но невзначай им помогала и тайно им содействовала.
Дземма была у неё в большой милости, а с некоторого времени именовалась фавориткой и любимицей. Королевич со своей стороны, мать от себя одаривали красивую девушку, осыпали всем, чего только могла пожелать.
Как у старой королевы согласовывалось покровительство Дудичу и благоволение к любви сына, для многих было загадкой.
Как сегодня, так почти всякий день Петрек Дудич искал любую возможность показать себя и напомнить о себе Боне, поймать слово, приказ, кивок, на которых строил надежды.
И теперь он стоял на перешейке, надеясь, что возвращающаяся королева одарит его хоть улыбкой, но пани несла на пасмурном, как ночь, лице, в нахмуренных бровях только исповедь гнева и боли.
Она взглянула на стоявшего у двери длинного Дудича и, задержавшись на мгновение, кивнула ему, чтобы вошёл за ней. Послушный каморник вошёл в дверь вместе с идущими за королевой девушками. Бона дала им знак, чтобы шли дальше, а сама подняла глаза на Дудича, который, склонившись, казалось, ждал приказов.