повторялъ я себѣ въ то время, помню, съ какимъ-то запоемъ эти стихи Лермонтова въ тѣ рѣдкія минуты, когда полковые товарищи, усердно, слишкомъ усердно выражавшіе своими посѣщеніями участіе свое во мнѣ, оставляли меня одного…
— Vous faites peau neuve, mon cher, comme les coleoptères [3]! смѣялся остроумнѣйшій изъ нихъ, ротмистръ Булдаковъ, подмѣтивъ во мнѣ такую "перемѣну декораціи". — Ты изъ субъективнаго россійскаго эскадроннаго командира въ объективнаго нѣмецкаго мотылька обращаешься, и изъ кавалергадской конюшни летишь прямо in's Blau, въ самую глубь лазури!…
Онъ былъ правъ въ томъ смыслѣ, по крайней мѣрѣ, что конюшня, фронтъ и все мое недавнее кавалергардское честолюбіе начинали мнѣ тогда представляться чѣмъ-то не менѣе противнымъ, чѣмъ сама Röschen и К°.
Тотъ же Булдаковъ въ одно прекрасное утро объявилъ мнѣ, что Гордонъ вернулся изъ отпуска и, узнавъ, что я боленъ, просилъ узнать: можетъ-ли онъ посѣтить меня?
— Гордонъ? сказалось у меня внутренно при звукѣ этого имени:- кто опять то!…
Булдаковъ, не дождавшись отъ меня съ перваго раза отвѣта, повторилъ о своемъ порученіи.
— Кто же ему мѣшаетъ? сказалъ я.
— Это уже ваше дѣло разбирать! засмѣялся онъ. — Пробѣгала между вами кошка, или нѣтъ, и какого она цвѣта, я не знаю, а только онъ хотѣлъ знать предварительно: будетъ-ли тебѣ пріятно его посѣщеніе?
— Никакой кошки между нами я не знаю, отвѣчалъ я, невольно морщась, — и пусть онъ приходитъ, когда ему вздумается!…
Онъ пришелъ на другой же день. Онъ казался такъ же худъ и блѣденъ, какъ и я самъ, и слѣды страданія явно читались на его впаломъ и пожелтѣвшемъ лицѣ.
— Какъ она насъ обоихъ!… какъ бы не смѣлъ договорить я себѣ.
— Ты также… боленъ былъ? промолвилъ я съ нѣкоторымъ усиліемъ.
— Да… я тамъ такъ измучился, глядя на его мученія… Это было ужасно!… Цѣлую недѣлю продолжалась его агонія…
Онъ продолжалъ говорить о скончавшемся отцѣ, о раздѣлѣ съ братьями, о своихъ дѣлахъ. О томъ ни слова, ни намека… Я слушалъ его равнодушно…
— Я оставляю полкъ! вдругъ сказалъ Гордонъ послѣ довольно долгаго перерыва, какъ-то мелькомъ скользнувъ взглядомъ по мнѣ: онъ съ самаго прихода, я замѣтилъ, какъ бы избѣгалъ моихъ глазъ.
— Да?… И какое мнѣ до этого дѣло! думалъ я.
— Да! подтвердилъ онъ:- графъ Воронцовъ — они старые друзья съ моимъ покойнымъ отцомъ были, — намѣстникъ Кавказскій, беретъ меня въ адъютанты. Завтра приказъ выйдетъ… И я ѣду чрезъ два дня. Тамъ на весну готовится большая экспедиція…
— Поздравляю: полковникомъ вернешься! сказалъ я на это, чтобы сказать что-нибудь…
— Если лобъ не прошибетъ пуля! засмѣялся онъ неестественнымъ смѣхомъ и, поднявшись съ мѣста, заходилъ по комнатѣ, по старой своей привычкѣ, откинувъ полы сюртука и глубоко запустивъ руки въ карманы рейтузъ.
— А Серафиту ты и не успѣлъ прочесть? спросилъ онъ все также, показалось мнѣ, неестественно улыбаясь, остановившись предъ столомъ, на которомъ, нетронутая, лежала его книга.
— Вотъ оно сейчасъ начнется! кольнуло меня опять то назойливое ощущеніе…
— Нѣтъ, сказалъ я громко, — и не прочту! Возьми ее назадъ!…
Онъ стоялъ, руки въ карманахъ, низко опустивъ голову и задумавшись надъ этою книгой…
— Нѣтъ, тихо и медленно проговорилъ онъ по долгомъ молчаніи, — я не возьму. А ты окажи мнѣ услугу, отошли ее… по адресу… Въ память того… что было, ужь чуть внятно досказалъ онъ. — Можешь? сказалъ Гордонъ, помолчавъ опять.
— Хорошо, проговорилъ я также тихо.
Онъ прошелся еще раза два по комнатѣ, подошелъ ко мнѣ:
— Ну. Прощай, Засѣкинъ. Если успѣю, забѣгу еще проститься… Дѣла предъ отъѣздомъ конца нѣтъ… А не буду, не взыщи!
Онъ наклонился, какъ-то торопливо поцѣловалъ меня въ щеку и быстро пошелъ въ дверямъ.
— Если ты, остановился онъ тамъ неожиданно, — если ты въ чемъ-нибудь… виноватъ предо мною, — голосъ его дрогнулъ, — суди тебя Богъ и твоя совѣсть. Я… я тебя прощаю, Засѣкинъ…
И онъ исчезъ.
Я тупо поглядѣлъ ему вслѣдъ. Слова его въ ту минуту не представляли для меня значенія. Я былъ только радъ тому, что онъ ушелъ, и что о томъ, чемъ-то темномъ и мучительномъ, никто уже болѣе не заведетъ со мною рѣчи.
VII
Гордонъ не заходилъ болѣе во мнѣ. Онъ уѣхалъ, какъ говорилъ, черезъ два дня, послѣ шумнаго и веселаго обѣда, даннаго ему товарищами, которые очень его любили и провожали всѣмъ полкомъ на тройкахъ до Четырехъ Рукъ [4]. Заѣхавшій оттуда ко мнѣ Булдаковъ, — блестящее и неосторожное часто остроуміе котораго должно было, по собственному его сознанію, служить вѣчно помѣхою для его карьеры, — откровенно и добродушно завидовалъ блестящей судьбѣ, которая ожидала уѣхавшаго пріятеля, при расположеніи къ нему такого начальника, какимъ извѣстенъ былъ графъ Воронцовъ, и безконечныхъ случаяхъ отличиться, какіе представляла тогдашняя боевая служба на Кавказѣ.