Пришел товарищ мужа по партии и вручил ей письмо, следя, с радостным лицом, какое впечатление оно произведет на нее.
Торопливо вскрыв конверт и вынув из него письмо мужа, она поразилась: на нем не было обычного каторжного штемпеля и сверху стояло «Женева».
— Женева… Он в Швейцарии… Бежал! — восклицала она, трепеща от радости, но вместе с тем другая мысль украдкой проскользнула в ее мозгу.
— А она… Другая…
— Да. Бежал… В Женеве! — визгливым от восторга голосом, вскрикивал юный товарищ… — Поезжайте!.. Скорей поезжайте!..
Она быстро, нервно пробежала дорогие четкие строки, то бледнея, то заливаясь густой краской от охватившего ее сильного волнения.
Когда товарищ ушел и прибежала откуда-то Инночка, мать ничего не сказала ей о папе.
Она сидела, думала и, как сквозь сон, отвечала на вопросы дочери.
Думы были все об одном.
— Они вместе в Женеве… Любят друг друга… Свободные и радостные… И он зовет меня… Не могу, не могу!..
Взяв лежавшую на столе книгу, она раскрыла ее на той странице, где было заложено письмо и, незаметно для Инночки, стала в десятый раз перечитывать его.
«Если бы ты знала, милый мой, дорогой друг Верочка, каким измученным и разбитым перебрался я через границу… Сказать тебе не могу!.. Но зато теперь мы в Швейцарии, на свободе… Кончены все пытки каторги, кончены муки… Ирина горячо целует тебя и ждет… Она бежала с поселения, спасая меня, вместе со мной… Едва не погибла вместе… Приезжай же скорее… Безумно хочу видеть и обнять тебя и мою маленькую родную Инночку… Денег на дорогу высылаю, собрали товарищи… Скорей, скорей выезжайте. Здесь чудно хорошо… Воздух, горы, озеро и свобода!.. Собирайтесь…»
Враждебными казались Вере нежные слова письма и будили в сердце подавленную тяжелую обиду. Вспоминалось все пережитое с мужем. Особенно ярки были воспоминания его былой любви, нежных и горячих ласк, моментов, когда не являлось даже мысли, что кто-то третий может встать между ними, близкими до последнего. От этих воспоминаний нестерпимо острой становилась боль и рождалась в душе злоба.
— Я вынесла разлуку… А он?.. Зовет к себе. Две жены… Что же это такое?
И жалость к себе просыпалась в сердце вместе с обидой на мужа.
— Разве мне легко было вынести шесть лет разлуки? Разве легко было жить на грошевые уроки?
Вспоминала усталость, нужду, унижения, перенесенные в эти годы мучительной нищенской жизни. Вспоминалось, сколько сил уходило на подпольную партийную работу. Она жила их общим делом, новой личной жизни не искала, а он… И хотелось написать ему резкое, обидное обличительное письмо, упрекать в измене ей, Вере, в измене даже делу. Как мог он заниматься там личными переживаниями, когда все вокруг должно было ему напоминать о жестокости их общих врагов? Но вдруг нежданно выдвигала память картину их последнего свидания. Вставало, как живое, дорогое исхудавшее внешне спокойное лицо с затаенной тоской в больших голубых глазах. При этом воспоминании смывалась, горячей волной нежности, обида.
— Столько пережил… Лучшие годы в тюрьме, на каторге… Одиночество в ужасных условиях Нерчинском каторги.
И уже хотелось Вере написать мужу: все понимаю, приеду, как друг, привезу дочь. На смену этой радостной отрешенности от своего узкого, личного, опять приходили злые мысли.
— Но ведь я люблю его… Люблю… И ласки его по-прежнему хочу. Как же вынесу близость его с другой, его любовь к Ирине!..
Щемила сердце боль, от дум кружилась голова.
— Не понимаю… Ничего не понимаю! — бессознательно вслух произнесла Вера, сжав ладонями виски своего еще свежего милого лица.
На звук ее голоса оглянулась Инночка, бросила игрушки и подбежала к матери.
— Ты, мамочка, что? Опять плакать будешь?
— О, нет, нет дочка моя! — опомнилась Вера и вдруг неожиданно для себя, повинуясь безотчетному внутреннему порыву, сказала.
— Теперь мы скоро, скоро поедем к папочке.
И, скрыв набежавшие слезы, крепко прижала девочку к себе.
— Далеко?.. На каторгу?.. Поедем… — согласилась Инна, давно уже привыкшая к страшному образу своего отца в арестантской одежде.
Она даже часто играла в «папу», одевая куклу в серые тряпки и запрягая ее в деревянную повозочку, изображавшую каторжную тачку.
«Папу» окружали деревянные солдатики с ружьями и стерегли, чтобы он не убежал с каторги, но папа всегда ухитрялся, с большими или меньшими трудностями, провести своих врагов и прибегал к маме и Инночке.
— Нет, не на каторгу!.. А за границу… Папа уже бежал с каторги… Далеко, далеко… В Швейцарию, где нет ни каторги, ни цепей, ни тачек! Мы скоро увидим папочку…