В комнату вошли шумно, как-то враз все разговаривая. На лицах застыла праздничная улыбка, только два ярких красных пятна на бледных щеках Петра еще говорили о пережитом смятении. Ирина горячо целовала Инночку. Та не сопротивлялась, но как-то сжималась и все искала глазами мать. Еще раз обе женщины обменялись понимающим взглядом, и Вера нежно погладив волосы девочки, сказала:
— Вот, Инночка, твоя другая мама. Ведь ты полюбишь ее?
Инночка, не поднимая глаз, кивнула головой и вдруг кинулась к отцу. Петр подхватил ее на руки и так крепко прижал к себе, что она закричала:
— Папа, больно!
И потом вдруг залилась радостным детским смехом.
— Я играла, папочка, в тачки и в тебя… Я тебе все, все покажу!.. И моей, и другой маме покажу, и всем, всем!
Последняя неловкость исчезла при этом «высочайшем» признании другой мамы. Опять заговорили все радостно, легко, просто.
— Ах, ведь я забыла взять мой багаж! — спохватилась Вера, — и по квитанции и у носильщика… Да, вспомнила номер: 55. Два по пяти.
— Ну, это потом. Съездим вместе… Здесь не пропадет… Буржуа честные, — засмеялась Ирина. — А теперь надо вас накормить и напоить кофе с дороги.
В комнате на столе были уже приготовлены закуска и кофе по-швейцарски в двух чайниках, стоявших один на другом на спиртовой лампочке.
Через несколько дней жизнь этой семьи вошла в определенную трудовую колею. Вера хотела отдохнуть от чужих людей, встреч и беготни. Она взяла на себя хозяйство: шила, убирала, кормила обедом, занималась с Инночкой.
Ирина ходила на уроки, хотя с каждым днем эта работа становилась для нее труднее. Беременность ее уже стала заметной. Петр писал свои воспоминания о жизни нерчинских политических каторжан. По вечерам собирались все вместе и делились впечатлениями дня и пережитым. В этих долгих разговорах все ближе и глубже узнавали друг друга и привыкали друг к другу. Перед Верой, как в книге страница за страницей, открывались картина за картиной пережитого Петром и Ириной, и длинная цепь суровых испытаний, оскорблений и боли, сблизившая их в Нерчинске, создавала над ними сияющий ореол в глазах Веры. Такими маленькими казались ей свои лишения и работа, которые угнетали ее, когда Петр был на каторге. Весь тяжкий груз ревности, оскорбленного самолюбия был сброшен. Просто, любовно, по-другому смотрела она на Петра. Вспоминала уже не о супружеских ласках, а о другой душевной близости, которая была и осталась между ней и ее бывшим мужем. И от этого настроения самой Вере становилось легче и радостнее жить. Она вспоминала, что еще молода, много дела у нее, а раньше жила больше мужем и своими семейными горестями и радостями. Глубже и цельнее она вошла в партийную работу, живо отзывалась на общественные потрясенья. Не мешала семья, не отрывала постоянная мысль о муже. Точно раскололась скорлупа, которая была легка и прозрачна, но все же сжимала и задерживала слишком широкие движения. Во время вечерних собраний, когда Петр читал подготовлявшуюся уже для печати часть воспоминаний, Вера слушала звук его родного голоса светло, радостно и беззлобно и, встречая утомленный взгляд Ирины, улыбкой ободряла ее. Ирина переживала трудный, хоть и радостный, этап женской жизни, носила ребенка, и за день уставала. Инночка по-прежнему играла, сидя на полу, но тачки превратились уже в вагоны поезда, привезшего их в Швейцарию, а солдатики — в страшных жандармов в бумажных кэпи с деревянными хвостами. Все трое часто прерывали беседу, чтобы послушать сосредоточенный шепот Инночки, подивиться ее изобретательности. Для Ирины эта девочка также стала своей, и у Инночки действительно было две нежных матери. Когда, через три месяца после приезда Веры с дочерью, у Ирины родился сын, ей казалось, что обоих она любит одинаково: и сына, и Инночку. То же было и у Веры по отношению к ребенку Ирины. Исчезли в отношениях этой новой семьи эгоистическое «мое» и «твое». Петр перестал быть мужем Веры, но родным ей остался. Русская колония очень хотела проникнуть своим мещанским любопытством в интимную жизнь Петра с его двумя женами и двумя детьми, но осквернить любопытством и пересудами эту жизнь ей не удалось.
Обе женщины, такие разные по внешнему своему облику, — Вера с русыми волосами, ясными голубыми глазами и тонкими очертаниями нежного лица и смуглая Ирина с копной волнистых черных подстриженных волос и яркими решительными глазами, — были одинаковы в уменьи охранять свое интимное. Обе они держались так просто и в тоже время с таким ясным сознаньем своего достоинства и своей правоты, что никто не смел оскорблять их назойливыми расспросами и обсуждением личной их жизни. Всякие грязные предположения и сплетни скоро гасли. Окрепнув после родов, Ирина снова горячо взялась за работу в партии. Обе женщины сменяли друг друга в уходе за детьми, поэтому разделенный гнет насущных забот о семье был легче и не поглощал всех сил и всего времени. Спокойное радостное существование этой семьи было отравлено недугом Петра. Он все больше бледнел, уставал во время прогулок, чаще кашлял сухим, характерным для чахоточных кашлем, и серой дождливой осенью Вера увезла Петра в Давос в лечебницу для туберкулезных. Ирина с маленьким сыном поехать не могла и осталась с обоими детьми в Женеве. Живая, милая Инночка скрашивала тяжелые дни беспокойства за мужа и тоски по обоим по различному дорогим людям. Ирина горячо любила мужа, а о Вере знала, что если даже будут они жить отдельно, ни расстояние, ни различные условия их внешней жизни никогда не уничтожат их настоящей глубокой истинной дружбы. Но Давос не спас Петра. Не удалось излечить от прочно внедрившейся болезни, подарка тюрьмы, каторги и всех перенесенных лишений. На пути в пылавшую уже революционным пожаром Россию Петр скончался.