Помимо катакомб с мужскими и женскими погребениями здесь есть катакомбы с захоронениями животных; там находят кошек, ибисов, ящериц: как бы это ни было обидно для нашего самолюбия, каждая из этих особей, некогда являвшихся богами, надлежащим образом обернута священными пеленальными бинтами, герметически закупорена, словно тушеное мясо, в глиняном горшке, залита известковым раствором и поставлена валетом вместе с другими божествами разного рода вдоль стены общей могилы.
Я взял под правую мышку ибиса, под левую — кошку, которые, судя по тому, как их запеленали, явно были значительными фигурами своего времени, и вместе с этой парой божеств отправился передохнуть в склепе, испещренном иероглифами, которые местами превосходно сохранились, а местами были ужасающе испорчены путешественниками, этими дикарями нынешней цивилизации.
От пирамид Саккары мы отправились к пальмовой роще, выросшей на месте древнего Мемфиса и отстоящей примерно на одно льё от пирамид. Эта античная руина Египта не могла выбрать для своих останков саван великолепнее: из земли своими мраморными углами выступают какие-то обломки и колонны; как вечный дух этих величественных развалин виднеется колосс фараона Рамсеса Великого, у народов Запада известного под именем Сесостриса: опрокинутый со своего пьедестала, он лежит на земле, покрывая своими обломками пространство в тридцать шесть футов.
В нескольких шагах от колосса находится библейский памятник, почти ровесник завоевателя, чье изваяние лежит рядом: это склеп, который арабы называют темницей Иосифа; согласно их представлениям, именно в эту темницу был препровожден сын Иакова и по ступеням, которые вам непременно покажут, он поднимался, направляясь во дворец, чтобы толковать сон фараона.
Впрочем, так всегда бывает на Востоке: языческие и библейские легенды переплетаются, обе истории соприкасаются, и нам еще не раз представится случай воскресить их в памяти одновременно.
Мы вернулись обратно тем же путем, то есть по Нилу, единственной дороге, пересекающей Египет, сошли на берег напротив Шубры и направились к полковнику Сельву.
Ужин уже ждал нас. Однако круг гостей был расширен: в их число вошла одна знаменитость. Ла Контанпорен, путешествовавшую в это время по Египту, с царским гостеприимством приняли в доме нашего щедрого соотечественника. Несколько дней назад она заболела и, чувствуя себя еще слишком слабой, чтобы встать с постели, попросила накрыть стол в ее комнате. Впрочем, хотя ела знаменитость мало, говорила она много, так что, невзирая на это перемещение, мы в полной мере оценили ее способности.
На следующий день мы начали заниматься подготовкой к паломничеству на гору Синай и по этому случаю прибегли к помощи еще одного нашего соотечественника, г-на Линана, молодого француза, который в свое время сопровождал графа де Форбена в Сирию и, придя в восторг от этого края, его архитектурных сооружений и всего этого поэтичного Востока, остался в Каире, предварительно исполнив взятые на себя обязательства перед своим прославленным спутником. Как-то раз он предложил нам свое содействие в переговорах с проводниками- арабами. И вот теперь, когда пришло время договариваться с этими сынами пустыни, мы отправились к г-ну Линану напомнить ему о данном им обещании и увидели, что он вполне готов его исполнить. Результат не заставил себя ждать: уже на следующий день к нам явилась депутация племени аулад-саид, одного из самых многочисленных на Синайском полуострове, и мы условились с вождем о цене за то, что он отправится за г-ном Тейлором в Александрию и привезет его в Каир; при этом мы оставили за собой право заключить с ним, когда он вернется из этой своего рода испытательной поездки, более серьезное соглашение, касающееся путешествие на Синай и возвращения в Суэц. Эта первая сделка была заключена исходя из цены в пятьдесят пиастров за дромадера, то есть вся поездка обошлась нам примерно в восемнадцать франков.
Я наблюдал, как арабы со своими верховыми животными входили во двор нашей гостиницы, и это зрелище вновь навело меня на серьезные размышления; всякий раз, когда я слышал рассказы о путешествиях на Востоке, в качестве обычного средства передвижения непременно упоминались верблюды, и всякий раз, когда я думал об этом животном, оно представало в моем воображении таким, как его описывает г-н Бюффон: с высящимся на спине двойным горбом; так что постепенно я свыкся с этим образом и тысячу раз мысленно видел, как, путешествуя в свой черед, я восседаю верхом в этой естественной впадине, которую, кажется, сама природа поместила, будто седло, на спине этого удивительного четвероногого; однако с приездом на Восток эти мои представления значительно изменились. Прежде всего я узнал, что в Египте всех верблюдов без разбора именуют дромадерами, а дромадеров — верблюдами; однако двугорбых животных здесь не существует вообще. Верблюд же по сравнению с дромадером примерно то же, что упряжная лошадь по сравнению с верховой. Это открытие перевернуло весь устоявшийся строй моих взглядов: на месте впадины оказалась гора, и к тому же, вместо того чтобы использовать эту гору как точку опоры для поясницы или груди, арабам пришло в голову взгромоздить именно на нее седло, увеличивающее ее высоту еще на восемь или десять дюймов, и в итоге, таким образом, поднять путешественника на дюжину футов над землей. Прибавьте к этому рысь, способную вывернуть наизнанку даже живодера, и у вас будет полное представление о прелестях этого восточного способа передвижения.