Это был старик, наделенный чисто мусульманским немногословием; узнав, что привело нас сюда, он знаком пригласил нас войти, показал различные помещения здания, а затем провел в погребальный склеп, стены которого были украшены мозаичными цветами тончайшей работы; внутри склепа стоял превосходно сохранившийся гранитный саркофаг.
Однако нам не хотелось довольствоваться осмотром лишь одной усыпальницы; мы сказали об этом старику, и он знаком дал понять, что находится в нашем распоряжении; мы покинули гробницу и вышли на улицу. Там нас поджидали ястребы, которые, снова увидев свет, тотчас же опять принялись испускать крики и кружиться так низко над факелами, что почти исчезали в клубах дыма; одновременно нас окружили и с воем побежали вслед за нами сотни бродячих собак, которые днем рыщут в поисках пропитания по улицам Каира, а вечером находят пристанище в гробницах. От этих криков и этого воя, служивших протестом против жизни и света, столь непривычных в этом месте и в этот час, пробудились арабы-бедуины, люди непокорного племени, которые сочли бы себя пленниками, если бы за ними закрылись городские ворота и разлучили их, пусть всего лишь на время ночного сна, с пустыней; бедуины поднялись, закутанные в бурнусы, на ступенях мечетей и в углублениях гробниц и в своих белых саванах казались разгневанными тенями тех, чей покой мы потревожили.
В окружении этой мрачной свиты и этих могильных призраков мы добрались до отдаленного уголка кладбища, где нам показали гробницы джузамитов — одной из ветвей арабского племени кахлан, обосновавшейся в Египте во времена мусульманского завоевания. Две усыпальницы выделялись здесь среди других своим богатством: это были гробницы двух людей, прославившихся гостеприимством и щедростью: у одного из них, Тарифа, каждый день за столом собиралось не менее тысячи гостей, которых приводили к нему в дом невольники, расставленные у всех ворот города; другой, Муханна, не имея как-то раз другого топлива, чтобы приготовить угощение для путников, нашедших приют в его шатре, сжег богатую добычу, захваченную им у неприятеля; их мертвым телам было оказано такое же щедрое гостеприимство, каким сами эти люди отличались при жизни, и они покоятся в великолепных и просторных гробницах, похожих на дворцы.
Осмотрев эти сооружения, мы направились к последней усыпальнице, показавшейся нам древнее всех тех, какие были кругом; ее стены были сплошь покрыты трещинами, а местами в них даже зияли дыры; Мухаммед показал нам начертанную над одной из этих щелей фразу какого-то персидского поэта, смысл которой, на наш взгляд, был довольно туманным:
«Каждая расщелина этого древнего сооружения — полуоткрытые уста, смеющиеся над преходящей роскошью царских обителей».
Мы провели около двух часов в этом городе мертвых и осмотрели самые красивые его сооружения; пора было возвращаться к нашим арабам: мы двинулись в сторону первой осмотренной нами усыпальницы, по-прежнему под эскортом ястребов, в сопровождении собак, бок о бок с призраками; однако, словно этот фантастический кортеж удерживала в городе мертвых какая-то высшая сила, он остановился у ворот, которые выходили на равнину, населенную живыми людьми; мы без сожаления расстались с ним и направились к своей палатке. Какое-то время до нас еще доносились крики ястребов и завывания собак, но, успокоенные тишиной и мраком, одни вернулись к своим мраморным гнездам, другие — к своим гранитным конурам; затем все стихло, и больше ни один звук не отдавался эхом в мертвом городе, ненадолго оторванном нами от его вечного сна.
Вернувшись, мы застали арабов сидящими вокруг костра, который они разожгли, и рассказывающими друг другу какие-то истории. За их спинами, слившись по цвету с песком, лежали верблюды, образуя второй, больший по размеру круг; наша палатка была установлена в стороне; пришло время бросить общий взгляд на отряд, которому предстояло нас сопровождать, и подробнейшим образом рассмотреть людей, которым мы доверили свою жизнь.
XI. АРАБЫ И ДРОМАДЕРЫ
Предводителя, или шейха, арабов звали Талеб; небольшого роста, худощавый и жилистый, он, хотя и был некрасив, обладал приветливым и располагающим выражением лица; говорил он нечасто и кратко, был крайне резок на слова и своим быстрым взглядом неотступно надзирал за нашими арабами; впоследствии мы не раз имели возможность убедиться в верности его глаза и силе его характера.
Слева от него сидел Бешара, с которым я уже свел знакомство во дворе гостиницы: это он доказывал мне благородство происхождения своих верблюдов и наглядно пояснял все их необыкновенные качества. По полноте он не превосходил шейха, но, насколько тот был суров и немногословен, настолько этот был смешлив и разговорчив; с рассвета и до заката Бешара распевал, сидя на своем верблюде, а когда спускалась ночь, он, эта Шахерезада пустыни, безжалостно мучил своих товарищей всевозможными историями до тех пор, пока их не одолевал сон. Какое-то время он поневоле еще продолжал говорить с самим собой, а затем, в конце концов, тоже засыпал. Благодаря этой неизменной словоохотливости, столь ценимой в долгих путешествиях теми, кто по натуре менее разговорчив, Бешара стал кумиром своих товарищей, и если Талеб командовал днем, то сразу же после захода солнца бразды правления безоговорочно и без всяких возражений переходили к Бешаре.