— Далеко ли отсюда до привала?
— Это ведомо одному Аллаху, — ответил он.
Я понял, что имею дело с фаталистом, и решил добиться своей цели с помощью хитроумных иносказаний:
— Сколько времени ты шел оттуда сюда?
— Сколько было угодно Аллаху.
Не желая признавать себя побежденным, я продолжал:
— А мы придем туда до наступления темноты?
— Если на то будет воля Аллаха.
— Но в конце концов, — в нетерпении вскричал я, — доберемся ли мы туда за час?!
На этот раз лицо его исказила удивленная улыбка, словно сказанное мною было чудовищным и неосуществимым. Но затем, укоряя себя за это сомнение, способное оскорбить всемогущество Аллаха, он вновь принял невозмутимый вид и с выражением той веры, какая движет горы, ответил:
— Аллах велик.
— Да кто же, черт возьми, в этом сомневается?! — вскричал я, выйдя из себя. — Речь ведь о другом. Послушай меня хорошенько: я спрашиваю тебя, далеко ли отсюда до лагерной стоянки?
Тогда он протянул правую руку в том направлении, куда мы двигались, и ответил мне привычной фразой:
— Это там.
Осознав на этот раз, что мне приходится идти по заколдованному кругу, и посчитав, что он и без того достаточно широк, я решил не расширять его новыми вопросами. Араб же, обрадованный встречей с товарищами, отправился назад вместе с нами, настроившись продолжить свой путь на следующий день. Через три часа мы были у цели.
Беглый осмотр местности сулил нам по крайней мере мягкую постель: красноватый песок был необычайно мелким и чистым: ни камешка, ни ракушки не виднелось на всей его ровной поверхности. К несчастью, эти его замечательные свойства ценили и здешние хозяева, с которыми мы вовсе не намеревались делить свое ложе: тут нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на отпечатки ящериц и змей, и эти пересекающиеся следы были столь многочисленны, что складывалось впечатление, будто на равнину набросили сеть с ячейками разного размера. Ночь застигла нас до того, как мы нашли нетронутый участок земли, так что нам пришлось выбирать место стоянки наугад и положиться на волю Провидения. Арабы установили палатку, мы растянулись в ней на коврах, хотя под ними вполне могли оказаться норы ящериц или змей, что крайне опасно, поскольку рептилии, пытаясь выйти из своего убежища или желая вернуться в него, обычно атакуют любое препятствие, преграждающее им входное отверстие.
Ужин протекал грустно; как уже говорилось, прошедший день оказался одним из самых тяжелых за все наше путешествие. У меня не было большой уверенности в том, что ночь удастся провести спокойно, и потому, чтобы затем ни в чем себя не укорять, я решил в последний раз обойти дозором вокруг палатки и занялся этим, согнувшись пополам и вглядываясь в песок, как вдруг Бешара, увидев, как я брожу повсюду, словно неприкаянная душа, счел своим долгом отвлечь меня от этого занятия и подошел ко мне. Я поинтересовался у него, можно ли судить о его родине, которую он приветствовал столь мелодичным пением, по этому ее показательному уголку, предложенному нам в первую же ночь. Бешара ответил мне, что на следующий день я сам смогу оценить достоинства его страны, и, в свою очередь, поинтересовался у меня, стоит ли Франция Синайского полуострова.
Никогда еще ни один вопрос не был задан более уместно: он затронул меня до глубины души, пробудив всю мою привязанность к родной земле, проявляющуюся на чужбине особенно пылко и благоговейно. Я призвал на помощь все свои воспоминания о Франции, и каждый ее уголок всплывал в моей памяти, окруженный ореолом поэзии, которой я не замечал, находясь там, и которую ощутил теперь, оказавшись далеко от родины. Я рассказал Бешаре о Нормандии с ее высокими обывистыми берегами, ее безбрежным и беспокойным океаном и ее готическими соборами; о Бретани, этой древней родине друидов, с ее дубовыми лесами, ее гранитными дольменами и ее народными балладами; о Южной Франции, которую римляне превратили в свою излюбленную провинцию, сочтя ее ни в чем не уступающей Италии, и где они оставили те гигантские сооружения, какие способны соперничать с постройками в Риме; и, наконец, о Дофине с его заоблачными горами и изумрудными долинами, с поэтичным преданием о его семи чудесах и ослепительными радугами его водопадов, о мелодичном шуме и восхитительной свежести которых я тосковал в эту минуту, как никогда прежде. Бешара слушал мой рассказ, проявляя все возраставшее сомнение; наконец он уже не мог скрывать своего удивления, и мне стало ясно, что он пребывает в убеждении, будто я, художник по роду занятий, нарисовал перед ним эти картины, безоглядно отдавшись прихотям своего воображения. Тогда я поинтересовался у него, что необычного и невероятного находит он в моем рассказе. Какое-то время он собирался с мыслями, а затем, после минутного молчания, ответил мне: