— Ты должна меня благодарить за то, что тебя не увольняют. Пока.
Шеф не отводит глаз. Он не чувствует за собой не то что вины — неловкости.
— Это коммерческий канал, а не богадельня…
Он говорит еще и еще, но я не слышу. Мне становится страшно; напротив меня сидит мертвец с цепкими мертвыми глазами. Его взгляд касается меня, как усики огромного таракана. Моя хрупкая защита тает, будто пластмасса в кислоте.
Мне кажется, что я сижу перед ним голая.
…А чей это голос сказал — «А как гляну — моментальная клиническая импотенция…»?!
— Придумай что-то другое, — говорит он формально, для порядка. А лучше всего… переходи-ка на другую работу, лапушка. Вон, помрежей не хватает…
«В пять утра во мгле осенней распахнулась дверь балкона, и, как скорбная Мадонна, вышла черная ворона. И на землю посмотрела, где голубка шла, зевая, и на небо улетела, криком душу раздирая…»
Людей мало… Хорошо, что я пришла.
Гроб несут какие-то старики.
Музыки нет.
На Клавдии Антоновне все та же шелковая блузка, к воротничку которой звукооператор Костя прикалывал микрофон.
Неужели всего два дня прошло?
Два дня назад старушка с зелеными глазами растерянно спросила в телефонную трубку: «Как… Совсем не будет? Никогда?..»
Похороны короткие. Без речей. И это к лучшему… если уместны такие слова.
Возвращаюсь домой после похорон.
Захожу в магазин и покупаю торт. С кремом.
Пытаюсь отключить мозги — не отключаются. Наверное, в такой вот вечер у нормальных людей принято напиваться допьяна. В крайнем случае звонить кому-то и плакать на чьем-то плече…
Ставлю торт в холодильник.
Зачем я его купила?
Обманка для себя самой. Сейчас я позвоню ему… Не может же он, в самом деле, и в этот раз не подойти к телефону.
Я скажу ему, что у меня есть торт… Но нет водки, чтобы помянуть Клавдию Антоновну.
Нет, я не стану нагружать его своими проблемами. Я не стану говорить о том, что погубила человека. Этот человек пережил войну, репрессии, смерть мужа… Для того, чтобы я его мимоходом погубила со своими идиотскими иллюзиями.
Долго сижу перед телефоном.
«Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало…»
Значит, бывает все-таки время, когда оставаться в одиночестве — ну невозможно? Ну невыносимо уже?
Набираю номер. Гудки. «Здравствуйте, вы набрали номер такой-то и слушаете автоответчик… Оставьте ваше сообщение после длинного гудка…»
— Привет, — говорю я. — Это Елена. Пожалуйста, занеси мои книги на проходную, оставь… В любое удобное для тебя время. Пока.
И вешаю трубку.
Торт стоит на столе, и он мне противен. Он провоцирует тошноту. Он жирный, сладкий, кремовый. В пошлых розовых розочках.
Выдвигаю ящик кухонного стола. Гремлю вилками и ложками, как хирург гремит инструментами… Или как палач. В цинковом тазу.
Выбираю самый большой нож. Мясницкий. Долго точу его точилкой. Звук такой — волосы дыбом поднимаются.
Пытаюсь вспомнить хоть одну строчку — не могу.
Начинаю уничтожать этот торт. Он хрустит и не поддается. Розовые розочки смазываются о полированную поверхность ножа-тесака.
Он мог бы мне сказать по телефону: «Ты эгоистка, поэтому с тобой невозможно. Ты думаешь только о драгоценной своей внутренней жизни… А моя жизнь тебя не интересует ни капельки».
Механически слизываю с ножа то, что осталось от розочек.
Вода из крана бьет в поверхность наполненной ванны, как в барабан. Или мне кажется, что так громко?
Закручиваю воду.
Лежу в ванной с ножом в руках. В ноже отражается мой левый глаз и кусочек носа.
Я ненавижу себя.
Я хочу из себя выскочить, как змея из кожи. Как рука из перчатки. Я хочу освободиться, наконец.
Набираю воздуха. Ныряю. В горячей воде открываю глаза; вижу сквозь воду стойку для полотенец, растрескавшийся потолок ванной…
Офелия, блин.
Выныриваю. Вода плещет на пол, на домашние тапочки. А нож отмылся от крема. Теперь он чистый и блестит, как штык на параде.
Никогда не видела, как на параде блестят штыки…
Не могу больше так жить. Не хочу больше так жить. Хочу, чтобы меня не было…
Закрываю глаза.
А когда открываю их — вода в ванной понемногу розовеет. Клубится красным; ванна выглядит так, будто в ней только что зарезали Марата.
Вскакиваю в ужасе.
В ванной плавает, как дохлая изумрудная рыба, пластиковая бутылочка из-под краски для волос. «Огненный каштан».
Лена
В девять десять выхожу из дома. Погода классная, градусов двадцать, солнце.
Посреди двора оборачиваюсь, как будто мне дунули в затылок. Рядом никого. Мамаши с детьми на площадке, старик с палочкой и авоськой. Бегает соседки-Лорин полоумный пес. И все.
Поднимаю голову и смотрю на свои два окна. С чего бы это мне на них смотреть?
Занавеска шевельнулась — видно, от сквозняка. Форточка открыта… Хотя я, вроде бы, закрывала.
И в глубине, за стеклом, мерещится тень. Забавная игра света.
Соседка Лора выглядывает из подъезда. Зовет пса. Псу пофиг.