— Может быть, я не только что родилась, а прощаюсь. Первый и последний раз так похожи друг на друга! Они близнецы, Травин, больше, чем сон и смерть.
Дворцы и сады быстро проплыли вверх по течению, вскоре пролетели здания порта, более широкая поверхность воды делалась бледнее и спокойнее, совсем белея к белому горизонту, порозовевшие низы синего востока только одни говорили о близости вечера. Ревекка, сидя на носу лодки, смотрела на обоих молодых людей с покровительной нежностью, как многим старшая. Травин сам будто в первый (может быть, последний) раз смотрел на розовое, такое милое и детское лицо девушки, еще более прозрачное от желтых лент, что тихонько вздымались, трепетали секунду и снова ложились у плеч. Она заговорила, словно загадывая загадку:
— Вам ничего не напоминает этот вечер?
Отозвался офицер:
— Он ничего не напоминает, не может напоминать, потому что он — единственный, на всю жизнь единственный, неповторимый, счастливейший.
— Единственный, неповторимый, счастливейший! — повторила Ревекка с ударением и вдруг запела:
— Зачем, зачем это? — вскрикнул Травин, вспомнив и этот романс Шуберта, и худенькое лицо другой, давнишней, Ревекки и с ужасом видя какую-то тревожную связь между двумя вечерами. Девушка мрачно улыбнулась.
— Теперь поняли? Вы вообще не очень сообразительны, г<осподин> Травин.
Допев до конца, она попросила повернуть обратно.
— Я хочу видеть море и солнце, довольно с меня труб и зеленых берегов… довольно земли! Какая розовая становится вода!
Ревекка, низко наклонившись, смотрела на ясное отражение, трепетавшее, розового лица, желтых лент и белой, белой опущенной руки.
— Осторожнее, барышня! — проговорил лодочник. Травин никак не мог сообразить (Ревекка была права, он не был быстр на соображение), как это могло случиться. Лодка уже повернула, солнце, склоняясь, светило в лицо, еле видный дымок серел у Кронштадтских фортов, летела как деревянная круглотелая чайка, но Ревекки… но Ревекки… не было за спиною. Она так тихо скользнула в воду, что лодка почти не колыхнулась, секунды две все молчали… донесся далекий гудок, мирно… широкие круги словно подгоняли еле заметные, пологие волны. Опомнились, когда саженях в двух вынырнула голова девушки. Она показалась прямо, ни рук, ни плеч не было видно, и качалась вверх и вниз, как пробка. Павел Михайлович едва сознавал, как очутился в воде. Стремин и лодочник кричали, раздеваясь. Голова Ревекки совсем близко, все качается. Ему видно, как по ее глазам проходит страх, почти ужас, между тем как улыбающиеся губы шептали «не надо, не надо», потом захлебнулись, тяжело дыша, опять проговорили:
— Это совсем не так…
Травин схватил уже ее, как вдруг показавшиеся руки крепко вцепились мокрыми пальцами ему в шею. Исчезло солнце, не стало слышно фырканья других двоих, плывших аршина за полтора. Сквозь зеленую воду расплывалось лицо Ревекки[12], глаза ее были закрыты, и рот продолжал растягиваться в улыбку. Ее руки закостенели и с силою тянули Травина вниз, в ушах беспрерывно звучали колокола, ему казалось, что уже раза три его ноги касались вязкого дна. С силою оторвав ее руки от шеи, Павел выплыл, снова погрузился, теперь уже его подхватила чья-то рука. Голова Ревекки показалась еще раз и даже прокричала:
— Андрюша, не забудь!
Ревекку вытащил Стремин, лодочник спас Травина, гребли к ближайшему берегу торопливо, с трудом. В каком-то незнакомом леску пристали. Три-четыре случайных человека безучастно помогали приводить в чувство как-то сразу посиневшую девушку. Мокрый и дрожащий Травин смотрел, как во сне. Усилия оказались тщетными. Дребезжащий извозчик ждал, лошадь косилась и ржала, и старик хлестал ее по впалым бокам. Солнце совсем садилось. Какие-то более старые, древние воспоминания кружились в голове Павла Михайловича настойчиво, как вагнеровский мотив Рейна[13].
— И я, и я! — закричал он, когда тело осторожно клали на неудобную пролетку.
— Конечно, и вы! — серьезно ответил Стремин, будто только сейчас заметил Травина. Его лицо было серьезно и страшно бледно, бледнее утопленницы. (Боже мой! Боже мой, утопленницы! Г<осподин> Векин — утопленница! Что будет с онкелем без его полицмейстера? Что будет со всеми нами?)
Трясясь через весь город (ехал ли с ними, с ним и с Ревеккой, городовой или Стремин, он не помнил), Травин все ждал, когда к нему спустится покой. Желтые ленты жалко прилипли ко вдруг высохшей, плоской груди, обтянутой мокрым платьем. Конечно, ехал Стремин, и, конечно, он взят накрепко, как говорила покойная. Значит, Анна Петровна свободна?! Теперь это казалось чудовищным. Травин быстро и мелко закрестился на цыганскую церковь. Инвалид у богадельни закрестился, кажется, на них. Вдруг он услышал голос офицера. К удивлению, тот говорил вполне вразумительно:
12
Тема «зеленой воды» в дальнейшем получила развитие в сцене 6 пьесы «Прогулки Гуля» (1924), где Маша запугивает своего возлюбленного Валерьяна: «Брошусь <в омут>, сделаюсь бледной-бледной, волосы распустятся, водоросли обовьются, все будет зелено», и в «Седьмом ударе» (а «зеленой рекой» — и в «Девятом») поэмы «Форель разбивает лед»: «Намек? Воспоминанье? / Все тело под водой / Блестит и отливает / Зеленою слюдой» (1927, публ. 1929).
13
Один из главных лейтмотивов оперной тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунга» звучит в первых тактах оперы-пролога «Золото Рейна» и передает мерное колыхание волн реки на восходе солнца.