За обедом Абель держался с большим тактом и избегал всякого случая заговорить прямо с де Ремонвилем, но последний, видимо, решился выбить его во что бы то ни стало из этой сдержанности. Он просто напрашивался на ссору.
После обеда разговор принял еще более неприятный оборот. Абель отвечал очень остроумно и ловко на презрительные отзывы, которыми мой зять намеренно осыпал искусство и артистов, живущих им.
— Послушайте, милейший, — сказал де Ремонвиль, посматривавший на меня с вызывающим видом при каждой нападке, направляемой им против артистов, — не станете же вы утверждать, что можно назвать почетным общественным положением то, которое вынуждает человека странствовать по свету, гоняясь за публикой, как вся ваша братия бывает вынуждена делать? Говорят, что вы приобретаете много денег. Но ведь свет делится на две категории — на тех, кто умеет приобретать деньги, и на тех, кто умеет их тратить, и так уж заведено с начала мира, что последняя категория всегда имела преобладание над первой, по той простой причине, что без богатых празднолюбцев бедные труженики оставались бы без работы. Вы нас эксплуатируете, милостивые государи — и вы очень хорошо делаете. Но в тот день, когда нам вздумалось бы объявить вам, что нам ваших песен не нужно, вы лишились бы возможности величать себя людьми независимыми, вы увидели бы, что вы в слишком большой зависимости от нас, и поспешили бы предложить нам свои великие таланты по сбавленной цене. Что касается меня, любезный Абель, то будь я на вашем месте, т. е. соединяй я с талантом любовь к удовольствиям и наклонность пожить хорошо, — я смягчил бы несколько свой гордый нрав и не стал бы восстановлять против себя, как вас в том упрекают, покровителей, которые могли бы быть мне полезны.
Он продолжал все в этом тоне, развивая свою теорию с педантичным и сухим упорством, и дошел, наконец, до того заключения, что величайший из артистов есть ни что иное как игрушка в руках самого тупоумного из богачей.
При этом он многозначительно посмотрел на меня. Я, в свою очередь, взглянула на Аду: кроме нее, некому было так восстановить ее мужа против меня и против намерения, которое она приписывала мне, — выйти замуж за артиста. Ада покраснела и совсем растерялась.
Нувиля теории моего зятя, по-видимому, задели за живое, но Абель выслушал их с насмешливой ясностью.
— Я замечу вам только, милостивый государь, — проговорил он, — что если, как вам угодно утверждать, мы получаем милостыню, то нередко мы и сами ее даем вам. Помнится мне, что мне случалось играть на скрипке в домах, где и вы были, и где я не получал никакой платы.
— Например, здесь? — перебил его де Ремонвиль.
— Про этот дом я не говорю. Здесь я лишь с избытком вознагражден тем, что мне делают честь меня слушать. Тут все одолжение на моей стороне — за то сочувствие, которое возвышает меня в моих собственных глазах.
— Не слушайте вы де Ремонвиля! — воскликнул мой отец, выведенный из себя. — Словопрения — это его конек. Он, видите ли, метит в депутаты и упражняется заранее. До тезиса, который он защищает, ему нет ни малейшего дела, лишь бы ему довести свою аргументацию до конца. Для меня же во всем этом ясно одно: что милостыню здесь принимаю я, наслаждаясь вашим талантом, и что вы делаете мне честь, принимая плату моего удивления и моей дружбы.
При этом он горячо пожал руку Абеля. Я косвенно оказала ему тот же знак уважения, протянув обе руки Нувилю, и затем пристально посмотрела на моего зятя, который вынужден был опустить свой злой и дерзкий взгляд.
Ада, казалось мне, сидела, как на иголках. Она не вытерпела, взяла меня под руку и увлекла в другую комнату.
— Вся эта история — нелепа, — воскликнула она, — но я положительно не одобряю де Ремонвиля.
— Почему же? — отвечала я. — Ведь он только повторяет в более резких выражениях то, что ты сама думаешь об артистах, и что ты не раз мне о них высказывала.
— Брани меня, Сара, я этого стою. Всю эту кашу заварила я, и теперь горько в этом раскаиваюсь. Да, я написала моему мужу про твою встречу с Абелем, про то, как он здесь два раза обедал, как отец души в нем не чает. При этом, клянусь тебе, у меня и в мыслях не было желать его вмешательства в это дело, и ты сама вероятно видела, что приезд его сегодня был для меня не очень-то приятным сюрпризом. Дело, видишь ли, в том, что я просто подчас не знаю, о чем ему писать. Мы так редко с ним видимся, что он для меня становится точно как бы чужой, и я болтаю с ним в письмах, как я стала бы болтать со всяким посторонним человеком, выискивая интересные сюжеты и натягиваясь на остроумие, чтобы только что-нибудь сказать. Очень может статься, что я при этом и опустила кое-какие шутки на твой счет с Абелем. Что ты будешь делать! Я люблю посмеяться. Может быть, я и нарочно приняла этот насмешливый тон, чтобы отклонить подозрения моего мужа, которому, я предчувствовала, не слишком-то пришлась бы по вкусу наша внезапная дружба с этими артистами. Ну, да как бы то ни было, я была неправа, и теперь за это наказана. Муж мой вздумал меня приревновать. Он прискакал и задал мне головомойку, уверяя, что мне следовало воспротивиться этому допущению в твой дом двух проходимцев или же тотчас уехать и вернуться к нему. Ты видишь, он принудил меня надеть самое некрасивое из моих платьев — так не думай же, что он имел намерение оскорбить тебя или моего отца. Он зол на меня одну, и я предчувствую, что он меня завтра увезет.