Абель едва успел поблагодарить и принять его предложение, как в комнату с растерянным видом вбежал Клевиль. Это тот самый господин, через которого он попал в дом к госпоже Рошталь, и через которого он узнал, кем оплачивалось содержание этого дома.
— Ты знаешь, — сказал ему Абель, как только увидел его, — что я тебя более не уважаю, и если ты явился в качестве секунданта де Ремонвиля, то я отказываюсь иметь с тобой дело.
— Не доканывай меня, — отвечал несчастный Клевиль, — я и без того совсем голову потерял. Я пришел к тебе не по своей воле, хотя и сам хорошенько не знаю, зачем. Я сейчас был свидетелем ужасной сцены: Ремонвиль застрелился!
Когда мы пришли в себя от первого оцепенения, он рассказал нам, что, получив записку от де Ремонвиля, приехал к нему в двенадцать часов. Он застал его в кабинете, пишущим нечто вроде завещания. Ремонвиль непременно хотел драться с Абелем. Он уже обращался к двум приятелям, но те отказались служить ему секундантами. Он чувствовал, что позор его сделался гласным, и горько жаловался на людей, которые охотно делили его благосостояние и его удовольствия, не спрашивая, из каких средств он их оплачивает, пока взбалмошному артисту не вздумалось открыто попрекнуть его ими. Он собирался убить этого артиста и не находил секундантов. Клевиля он позвал для того, чтобы попросить его съездить еще к двум другим личностям.
— В эту минуту, — продолжал Клевиль, — вошла г-жа де Рошталь. Она слышала последние слова нашего разговора.
— Не трудитесь ездить понапрасну, — обратилась она ко мне. — Никто не захочет стать на стороне г-на де Ремонвиля. Если уж вы непременно хотите к кому-нибудь ехать, то ступайте к Абелю от моего имени; поблагодарите его за то, что он раскрыл мне глаза; скажите ему, что я не знала, откуда г. де Ремонвиль берет свои средства. Он заверил меня, что у него есть наследственное состояние, и что, так как жена его богата, то он свободен проживать свои собственные деньги, как ему вздумается. Истину я узнала только вчера, видя, как мои лучшие друзья уходят из моей гостиной, не удостаивая даже поклоном того, кто в ней считается хозяином дома. Я принудила его во всем сознаться. Ночь прошла у нас в бурных разговорах, которые усталость не дала нам довести до конца. Но час тому назад я объявила ему, что расхожусь с ним и иду в монастырь. Прошлое мое может быть не безукоризненно, но я не желаю отягощать свою совесть разорением целого семейства. Ступайте, расскажите это г. Абелю и целому свету, если вам заблагорассудится. Мне остался один способ оправдаться и показать, что я была введена в заблуждение, это — открытый разрыв с господином де Ремонвилем.
Ремонвиль пришел в страшное бешенство и отчаяние.
— Целое утро, — воскликнул он, показывая на пистолет, лежавший на его письменном столе, — я спрашиваю себя, переживу ли я вашу неблагодарность. Не довершайте же ее, не то я пущу себе пулю в лоб.
— И сделаете глупость, — возразила она с невозмутимой холодностью. — Ваше самоубийство будет полнейшим признанием вашей вины. Вам остается одно средство спасения: вернитесь к вашей жене, покайтесь перед ней и поселитесь с ней где-нибудь подальше от Парижа. Не деритесь ни с кем на дуэли. Это значило бы сделать гласным оскорбление, которое было нанесено вам при немногих свидетелях, и о котором эти последние из сострадания к вам будут молчать, если вы только загладите свою вину, скрывшись куда-нибудь подальше с глаз.
Ремонвиль и слышать не хотел о разлуке со своей любовницей. Для него все бесчестие, весь позор был в том, что она его покинет. Ко всему остальному он был равнодушен.
Уж я не помню, что она ему еще сказала, только я видел, что исступление его все растет. На него было страшно смотреть. Я старался вырвать у него пистолет из рук, и умолял его любовницу пощадить его.
— Полноте, — отвечала она, — ведь это не в первый раз он мне делает такую сцену. Пистолет его никогда не бывает заряжен.