Едва она успела сказать эти жестокие слова, как раздался выстрел. Ремонвиль, обезображенный, почти повалился на нее…
Мы не знали, что думать о рассказе Клевиля. Я поскакал в отель разузнать о подробностях дела. Оказалось, что Рошталь уже куда-то скрылась, захватив с собой свои драгоценные каменья, платья и все, что она могла забрать второпях. Полицейский комиссар собирался приступить к составлению акта. Я вернулся к Абелю. Ваш друг, как вы легко можете себе представить, очень взволнован. Он поручил мне написать вам и изложить все подробности этой трагедии, какие только нам самим известны. Ждем ваших указаний, как нам теперь поступать.
Перед отправкой письмо это было, видимо, распечатано, и содержало следующую приписку, очевидно продиктованную Абелем:
Вы не должны обвинять Абеля. Не он убил этого человека — его убила истина. Он не знал, что его любовница собиралась разойтись с ним и только выжидала для этого удобного предлога. Абель, сам того не подозревая, доставил ей этот предлог, обличив публично всю гнусность их общей роскоши. Он не может ни упрекнуть себя в этом, ни смотреть, как на несчастье для вашего семейства, на отсечение этого зараженного члена. Он предполагает, что вам придется приехать сюда, и что ему не следует показываться у вас в эту минуту. Но он остается в Париже, чтобы иметь возможность дать все объяснения, какие от него могут потребовать, на случай, если бы неверные известия представили его образ действий в ложном свете.
Итак, я должна была нанести моей бедной сестре этот удар, который, я думала, будет так жесток для нее, — потому что на следующий же день она не миновала бы узнать его из газет. Дрожа всем телом, кинулась я предупредить обо всем отца. Мы отправились с ним вместе в комнату Ады. Она примеряла, как теперь помню, белое кисейное платье на розовой шелковой подкладке.
— Отошли своих горничных, — сказал ей отец, — нам нужно очень серьезно поговорить с тобой.
— Очень серьезно? — повторила она, смеясь, и, сделав знак своим горничным, чтобы они вышли, продолжала: — Что такое случилось? Уж не вернулись ли наши музыканты? Они, верно, обедают у нас сегодня? Тем лучше! Мое платье сидит превосходно.
Но тут она рассмотрела в зеркало наши встревоженные лица, побледнела и, обернувшись к нам в зеркало, вскрикнула:
— Дети, где дети?
— Вон они, — отвечала я ей, указывая на Сару, бегавшую на лужайке, и маленького, которого кормилица носила на руках. — Речь не о них, а о твоем муже.
— А, знаю, — проговорила она. — Он меня обманул, заставил подписать какую-то бумагу… Он меня разоряет, не так ли? И разоряет из-за негодной твари. Это мне все очень хорошо известно. Вы пришли меня бранить за мою слабость? Но что же мне делать? Я его боюсь, я терпеть не могу споров из-за денег…
— Прости твоему мужу, — перебил ее мой отец. — Более чем вероятно, что он ни в чем уже более не провинится перед тобой. Мы пришли не для того, чтобы обвинять его или бранить тебя, а чтобы сопутствовать тебе: ты должна ехать…
Она содрогнулась, испуганно взглянула на нас и воскликнула:
— Скажите мне правду: он умер! Эта женщина подослала кого-нибудь зарезать его!
Не знаю, расслышала ли она, поняла ли она, что мы ей отвечали. С ней сделался нервный припадок. Я просидела над ней всю ночь. На следующее утро мой отец, видя, что она не в состоянии ехать, отправился в Париж один, чтобы отдать последний долг своему зятю и привести, насколько окажется возможно, его дела в порядок. Он предоставил мне сообщить бедной Аде трагические подробности смерти ее мужа. Она угадала их сама.
— Он, наверное, убил себя из любви к этой девке, — твердила она.
Ей и в голову не приходило, что Абель мог играть роль в этой драме, а так как газеты не примешали его имя к отчетам, более или менее верным, более или менее сдержанным, которые они сообщили об этом событии, то и я не сочла нужным говорить ей об этом.
В продолжение нескольких дней Ада была не на шутку больна. Она не выражала никакого сожаления, никакой привязанности к памяти своего мужа. В возбуждении лихорадки у нее вырывались даже такие слова и речи, что он над собой совершил суд, что смерть его — счастье для ее детей. Печаль ее приняла форму страха, ей мерещился его окровавленный призрак, она кричала и билась. Но мало-помалу она успокоилась, и когда мой отец вернулся из Парижа, он застал ее унылой и покорной, примеряющей черное платье вместо розового.
Приличия требовали, чтобы мы вели очень уединенный и скромный образ жизни во все время ее траура. Она скоро стала жаловаться на скуку и строить планы для зимы, которая приближалась. Не хоронить же нам было себя на веки, по ее мнению, в этой глуши. Тут мой отец, занимавшийся все время приведением в порядок ее дел, нашел вынужденным объявить ей, что у нее более не остается средств жить на ту широкую ногу, как она привыкла, и что ей придется значительно сократить свои расходы.