— Кокеткой! Послушайте, скажите мне откровенно, что вы о ней думаете. Я постараюсь оправдать ее перед вами, но прежде мне нужно выслушать ваши обвинения.
— Ну, так узнайте же все, если уж этого нельзя избежать. В последний раз, как я ее видел, кокетство ее было направлено на вашего покорнейшего слугу. Есть там одна великосветская искательница приключений, по имени m-lle д’Ортоза…
— Я ее знаю. Что вы о ней думаете?
— Я думаю, что ее снедает желание затмевать собой всех женщин и кружить голову всем мужчинам.
— И ей это удается?
— Да, только со мной не удалось. Вот что произошло дней восемь или десять тому назад. Я имел большой успех в Ницце, я был в моде. M-lle д’Ортоза настояла, чтобы родственница ее, графиня д’Арес, пригласила меня к себе «на маленький интимный вечер». На вечере этом было до двухсот человек! В числе прочих была и ваша сестра. Я подошел к ней и заговорил, разговор наш продолжался довольно долго: речь шла о вас.
— Что вы ей говорили? Мне это нужно знать.
— Я спросил у нее, как вы поживаете, и она поспешила мне объявить, что вы чувствуете себя на верху благополучия, так как вы остались одна-одинешенька.
— Она так сказала? С какой же целью?
— Чтобы показать мне, что вы ненавидите свет, и дать мне почувствовать, что нельзя мне, артисту, связывать свое существование с женщиной, которая годилась бы в жены разве какому-нибудь богатому буржуа, удалившемуся от дел.
— Как, она вам это сказала?
— Не прямо, но достаточно ясно, чтобы я мог понять ее мысль до тончайших оттенков. Никогда она еще не высказывалась с такой ясностью. И я со своей стороны постарался как можно яснее дать ей понять, что она употребляет во зло вашу преданность и, чтобы избавиться от благодарности, старается всех заверить, что с вашей стороны нет никакой заслуги в самоотвержении. Наш разговор переходил в довольно резкий тон, когда m-lle д’Ортоза, которая видела, не понимая, в чем дело, что мы очень горячо о чем-то беседуем, и которая вообще не терпит, чтобы в ее присутствии ухаживали за другими, подошла ко мне и взяла меня под руку, чтобы пройтись по гостиной. Она воображала, что делает мне этим величайшую честь, так как обыкновенно она даже князьям или посланникам дозволяет только носить шлейф своего платья. Мне это показалось смешно, и я завел разговор в шутливом тоне. Ей представилось, что я схожу по ней с ума, и она сочла нужным запретить мне в самых повелительных выражениях питать какие бы то ни было надежды. Но при этом она устремляла на меня свои странные глаза, которые говорили: «можете надеяться, — только смелее».
— А между тем, говорят, эти глаза имеют опьяняющее действие?
— Да, как шампанское, в которое добавили бы серной кислоты. Я уже не ребенок, чтобы лакомиться ядами. Я остался трезв.
— И тогда моя сестра…
— Ваша сестра и m-lle д’Ортоза от души ненавидят друг друга.
— Что вы! Они подруги.
— Испанка ласкала англичаночку, пока не заметила, что последняя со своим шаловливым видом, так мило противоречащим ее траурному платью, со своей свежестью имеет успех. Они обе испытали свои стрелы на мне. Для m-lle д’Ортоза это служило средством взбесить своих поклонников и отослать их, приниженными, к маленькой Аде. Для маленькой Ады это было смелой и отчаянной попыткой отбить у искательницы приключений единственную победу, которой та в этот вечер по странной прихоти домогалась. Атака была жестокая. Г-жа де Ремонвиль делала мне своим черным веером повелительные знаки вернуться к ней. M-lle д’Ортоза крутым поворотом своей сильной руки принудила меня повернуться к вашей сестре спиной. Все видели эту игру, и, чтобы примирить враждующие стороны, не выставляя самого себя на посмешище всего общества, я счел за лучшее незаметным образом удалиться. Я отправился в Монако и там получил письмо Нувиля, которое заставило меня тотчас же уехать.
— А теперь, Абель, что вы заключаете из всего этого?
— Я заключаю, что ваша сестра и m-lle д’Ортоза — непримиримые враги. Одна из них — развращенная кокетка, другая — наивная, и эта-то последняя, т. е. ваша очаровательная сестрица, сделает все возможное, чтобы отвратить вас от меня. Не потому, что она желала бы сохранить меня для себя, — в ее глазах я не более как презренный скрипач, — но потому, что кокетка не может видеть без досады любовь, внушенную не ею.
Я почувствовала, что Абель говорит правду, и что он верно умел понять данное положение.
— Однако, — заметила я ему, — мне не хочется оставлять ни тени упрека на своей совести. Что, если вместо того тщеславного стремления, которое вы в ней предполагаете, моя сестра искренне в вас влюблена?