Мелькают полустанки. Встречают и провожают деревни. Надвигаются и остаются там, в прошлом, леса, поля, реки, люди. Поезд мчится в будущее. Все, что знакомо, — не жизнь. Только новое, пусть опасное, пусть трудное, пусть мучительное, только оно нужно настоящему человеку. Мчится поезд. Его провожают ребятишки. Босые, склонив головы, они машут ручонками.
Чем ближе Пермь, тем больше появляется холмов. И вот они уже идут один за другим, похожие на океанские волны. И вдруг все оборвалось. Кама. Мы тихо въезжаем на мост. По широкой реке медленно плывет солнце. Вдоль правого, пологого берега пробирается пароход. А на холмах над рекой раскинулся город. Белеет церковь.
Я хожу по перрону вдоль состава. Пассажиры бегут с чайниками за кипятком. Тут же торговки продают шаньги с картошкой, вареные яйца, соленые огурцы.
— Правда, хорошо? — спрашивает Тася. Она идет со мною рядом.
— Что хорошо? — строго спрашиваю я.
— Все, — улыбается Тася и смотрит на высокое голубое небо, на белые облака, надутыми парусами плывущие к солнцу, смотрит на меня. Но мне нет никакого дела до ее улыбок. Изыскатель — это человек суровой души. Он рожден для подвига. Впереди ждут его великие испытания. И поэтому нет для меня этой девушки.
— Я вас не понимаю, — сухо говорю я.
— Что ж тут непонятного? — недоуменно пожимает узенькими плечами Тася. — Все так необычно. Словно во сне. Хотя вам это не впервые. Расскажите, где вы были, на каких изысканиях?
К счастью, раскатисто и тревожно гудит паровоз. Скорей, скорей в вагон. Я подсаживаю Тасю. У нее упругая теплая рука. Но мне нет никакого дела до ее руки.
— Спасибо. Как он сразу взял с места... Ну, рассказывайте.
Мы стоим у окна.
— Я не люблю рассказывать о том, что было.
— Если оно было тяжелым?
— Все равно. Рассказывать о прошлом — удел стариков.
— Какой вы серьезный... А что вы думаете об изысканиях?
— Думаю, что будет не легко. Морозы там доходят до пятидесяти градусов. Помните рассказы Джека Лондона?
— Но ведь мы будем жить в зимовках.
— А работать? Впрочем, вы лаборантка. Вы-то будете в зимовке. Другое дело трассировщики.
— А трассировать трудно?
— Конечно. — И я иду в купе, раздраженно думая о том, что у каждого человека должно быть чувство внутреннего такта, к тому же каждый должен быть хорошо воспитан, только тогда возможно взаимное уважение.
В купе, кроме меня и Таси, едут еще двое — Соснин и буровой мастер Зырянов. Зырянову лет под пятьдесят, но он подтянут, каждый день бреется и обтирает лицо и шею цветочным одеколоном. Сейчас они сидят за столиком и неторопливо потягивают пиво.
— Руины — это цель, — уверенно говорит Соснин.
— При чем же тут цель? — отвечает Зырянов, и в голосе его слышится усмешка. — Руины — это разрушенное здание, может быть даже целый город.
— Все равно цель, остатки там или не остатки. Цель!
— Тут дело не в цели, — свешиваюсь я с верхней полки, — руины — это всегда что-то разрушенное, что-то...
— Вот, если не знаешь, то и не лезь в спор. Что-то разрушенное, а что?
— Да это неважно. Может быть и дом, может быть и деревня.
— Все равно, и дом и деревня — это цель. Го-го-го-го-го! — Он не смеется, а гогочет, будто гусак. — И не спорь со мной.
— Это почему же еще?
— Потому что я бог войны!
— При чем здесь бог войны? — в запале крикнул я, видя, как фыркает и закрывается черной шторкой Тася.
— А при том, что я артиллерист. А артиллерия всегда была, есть и будет богом войны. Го-го-го-го-го!
Ему хорошо. Ему весело. Он впервые едет на изыскания и не скрывает этого. По-моему, он не очень умен, но, наверно, честен. А это в тайге главное. Там должно быть полное доверие друг к другу. А как же я? Поверят ли мне, когда узнают, что я самозванец? Но только бы добраться до тайги. Там бы я показал, на что способен. Работал бы больше всех и никогда не говорил об усталости. Работал бы? Но я никогда не ходил с мерной лентой, никогда не заполнял пикетажную книжку. Это же все сразу обнаружится, как только партия приступит к изысканиям. Что же делать? Может, открыться? Нет, сейчас рано... Чтобы нечаянно не раскрыть себя, я стараюсь уединяться, а если в компании заходит речь об изысканиях, то тут же отхожу в сторону.
Я могу неотрывно, часами глядеть в окно. Километры летят назад, как прожитые дни. А дни могут быть прожиты по-разному, и по-разному они проходят. Одни — быстро, другие тянутся. Я не пойму, как проходят мои нынешние дни, — то мне кажется, что они мелькают, как километровые столбы, то ползут нудно и бесконечно, как казахстанские степи.