========== 1. “Черный вечер. Белый снег…” ==========
*
В зале было холодно. И одновременно – душно. Василий Степанович не очень-то понимал, каким образом может быть одновременно и холодно, и душно, но факты, как говорится, налицо. Народу набилось столько, что стояли даже в проходах. А как следует протопить здоровенное здание, ясное дело, дров у устроителей не хватило, хоть в афише и значилось, что «помещение отапливается».
«Вот ведь жили же буржуи! – не без зависти подумал Василий Степанович, разглядывая лепнину, люстры, уже слегка потертый, но все еще вызывающе яркий бархат зрительских кресел. – Ничего! Зато теперь все наше, народное».
Народу-то, выходит, поэзию подавай! И не только всяким «бывшим». Среди зрителей мелькали матросские бескозырки, солдатские шинели. И немало, кстати, совсем немало. Кто бы прежде сказал Василию Степановичу, что на чтении стихов толпа обнаружится, точно на митинге, – не поверил бы. А вон оно как! Даже рядом с его правым ухом маячила чья-то коленка. Долговязый парень в черном – совершенно не по сезону – пальтишке забрался на постамент с гипсовой вазой, чтобы над морем голов лучше видеть происходящее на сцене.
Впрочем, на сцене ничего пока не происходило. Товарищ выступающий явно задерживался, что и вовсе никому не казалось странным: с утра выпал снег, намело сугробы, вьюга металась между домами. Транспорт, и без того работавший нынче весьма скверно, не всегда имел силы преодолеть снежные заносы.
Василий Степанович переступил с ноги на ногу. Скучно, душно и холодно. Надышали, конечно, сволочи… Стоять на одном месте он не любил. Особенно вот так: с серьезной мордой, стылым взглядом и прямой спиной. Ни прислониться, ни присесть, ни вздремнуть. Винтовка, привычно оттягивающая плечо, опять же. То ли дело патруль! Идешь себе в ногу, шутками с товарищами перебрасываешься, частушками сыплешь. И плевать, что слуха нет. У кого он, спрашивается, есть? А ежели гнида какая бандитская по пути попадется – лови-стреляй! Ляпота! Ну а замерзнешь – подойди к костру, погрейся. На всех крупных перекрестках костры горят. Красиво.
Погрузившись в свои мысли, Василий Степанович не заметил, как зал оживился, волна аплодисментов прокатилась, грохнула, разбиваясь о сцену. Хлопали долго, с непонятным Василию Степановичу азартом. Он даже на цыпочки привстал, стараясь разглядеть: в честь кого, интересно, этакий шум? Человек на сцене ничем особым не поразил: из себя некрасивый, серый костюм, усталое лицо, поджатые губы. Василий Степанович попытался вспомнить фамилию товарища поэта и не смог. Что-то короткое, нерусское вроде бы. Решил уточнить у парня, сидевшего рядом на гипсовой вазе с гипсовыми цветами. Тронул того за острую, обтянутую черными брюками коленку. (Ни тебе крепких ботинок, ни обмоток – туфельки кожаные. Это в феврале-то в Петрограде! Одно слово: интеллигенция! Студент, похоже.)
– Слушай, этот, выступает который, он кто?
От прикосновения студент дернулся, чуть не свалился, но на рожон лезть и задираться не стал (винтовка его, что ли, Василия Степанычева так впечатлила?), ответил вежливо:
– Александр Блок – великий поэт, – и, помолчав, добавил убежденно: – Лучший поэт современности.
Василий Степанович кивнул понимающе. «Лучший! Вон оно как!» И – раз уж пошла такая пьянка – поинтересовался:
– А что читать будет товарищ Блок?
– Поэму «Двенадцать».
Василий Степанович хотел еще что-нибудь спросить, коли уж ему столь разбирающийся в предмете собеседник попался (разговаривать было гораздо веселее, чем просто с ноги на ногу переминаться), но в это время шум в зале стих, а человек на сцене, напротив, заговорил:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем Божьем свете!
Поэт стоял, немного нагнувшись вперед, опираясь о стол кончиками пальцев. Жестов почти не делал, разделяя слова небольшими, но отчетливыми паузами.
Сначала Василию Степановичу даже показалось, что услышанное проявляется картинкой у него перед глазами. Точно как в синематографе. «Черный вечер. Белый снег». Хотя что еще за синематограф?! Вон, на улицу выйди – аккурат то самое и увидишь. И почувствуешь: ветер, ветер… Дальше в стихах появились какие-то люди, заговорили, заворчали, запели – и Василий Степанович совсем потерялся, растерялся, с непривычки не поспевая за странным, неровным ритмом. Задрав голову, покосился на лицо своего недавнего собеседника. Этот-то понимает? Тот явно понимал. Нервно кусал и без того обветренные губы, смотрел на сцену так, словно там и не поэт вовсе с необычной фамилией, а сам великий пролетарский писатель Максим Горький. Или же лично вождь мирового пролетариата Владимир Ленин. (Горького Василий Степанович не читал, зато его очень уважал Михалыч, любивший пересказывать отдельные отрывки из знаменитого революционного романа «Мать», в героях которого нетрудно было отыскать много общего и с собственной Васькиной судьбой.)
В самом конце в поэме откуда-то взялся Иисус Христос, и Василий Степанович мысленно зло сплюнул. Вот ведь! Так вроде бы неплохо приступил к делу товарищ поэт! А завершил все зачем-то опиумом для народу и сплошной контрреволюцией. Нет, имеет смысл попросить Михалыча больше его, Ваську, на охрану порядка во время культурных мероприятий не посылать. Не его это, Василия Степановича, занятие. Лучше уж в уличный патруль. Понятнее.
Опять грохнули аплодисменты. Надо сказать, куда громче, чем перед началом. Зачем-то орали во все горло: «Браво! Браво!» Непривычный к подобным внезапным шумовым эффектам Василий Степанович едва не оглох и с трудом подавил в себе желание зажать ладонями уши. Даже в цеху, во время работы, как казалось ему сейчас, не было так громко. К счастью, товарищ автор достаточно быстро, неловко раскланявшись, покинул сцену, а народ ломанулся к выходу. Василий Степанович отодвинулся чуть в сторону, внимательно следя за выходящими. В этакой-то толчее карманникам и всякому иному бандитскому элементу – полное раздолье. Впрочем, публика оказалась ничего себе – видать, интеллигентная: не бузили, не толкались. Некоторые, правда, выходили с мрачными, недовольными лицами, будто были не согласны с теми, кто отчаянно кричал: «Браво!» Некоторые спорили, размахивая руками. Но так, в норме.
До Василия Степановича долетали обрывки:
– …Все-таки гений!..
– …Не скажите, батенька! «Двенадцать» – это вам не «Незнакомка»!..
– …А какая работа с ритмом, а?!
– …Нет, прав, как всегда прав Гумилев…
– …Да брось, Жорж! Блок умирает… Петроград умирает… Россия идет на…
От противоположного выхода подошел Михалыч. Там уже никого не было, и женщина в валенках и пуховом платке, накинутом на плечи, закрывала дверь на замок.
– Ну что? Просветился, отрок ты наш незамутненный? Приобщился к искусству?.. Эх, покурить бы!
Василий Степанович взглянул на него мрачно. Не любил он вот этого вот… шуточек дурацких. Ну и что, что он самый молодой у них в отряде – только-только девятнадцать исполнилось? Теперь издеваться, что ли, можно, да? И почему сразу «незамутненный»? Хотя мысль про «покурить» была дельной.
По разным причинам задержавшиеся в зале зрители подтягивались к выходу, чтобы неторопливо спуститься вниз по широченной мраморной лестнице, а затем выбраться наружу – к ветру, снегу и вьюге. Февраль.
Василий Степанович нетерпеливо переступил уставшими от долгой неподвижности и к тому же изрядно подзябшими, невзирая на «отапливаемое помещение», ногами.
– Позвольте, я слезу? – вежливо поинтересовались чуть сверху, от гипсовой вазы. Видимо, любитель высоты и Блока пережидал, когда схлынет основной поток. А Василий Степанович и забыл уже, что рядом кто-то сидит.
– На здоровьице! – он посторонился, освобождая студенту место для мягкого приземления.
Тот спрыгнул легко, даже, пожалуй, залихватски, а потом вдруг покачнулся и начал падать, тяжелым мешком рушиться со всего своего немаленького роста на истертый паркетный пол зала. В самый последний момент Василий Степанович и Михалыч успели его перехватить. Ну как «перехватить»… Просто в четыре руки смягчили падение, не дав незадачливому прыгуну приложиться виском об пол.