Никто больше ночью не протыкал стулья спицами в квартире Булгакова, не рылся в вещах...
Чтобы осмыслить такую перемену, необходимо хотя бы попытаться понять необъяснимые, с позиции булгаковского Михаила Александровича Берлиоза, отношения между писателем и Генеральным секретарем. А также определить место в этих событиях главного "инженера" писательского союза Фадеева и оценить последствия для него этого участия.
Обратимся к фактам, которые, по странному совпадению мнений булгаковского Воланда и товарища Сталина, - "самая упрямая в мире вещь".
Не станем уточнять, кому принадлежит авторство этого утверждения. С исторической точки зрения, очевидно, Воланду, с фактической - Сталину, ибо он произнес эту историческую фразу до того, как она появилась в рукописи романа. Дело в том, что к Воланду, в отличие от Понтия Пилата, Сталин относился с пониманием и поэтому, обнаружив у него свою цитату, не воспринял ее как насмешку.
Нельзя не отметить, что еще до прочтения романа о Мастере Сталин испытывал непонятную, с точки зрения генсека, недопустимую слабость к творчеству и личности Булгакова. Его даже булгаковский буржуазный монокль не раздражал.
Для Сталина Булгаков был эталоном писателя. Он, представьте себе, находил что-то общее между своим и его юмором. Нередко открыто восхищался талантом писателя. Горького убеждал: "Вот Булгаков. Тот здорово пишет. Против шерсти берет. Это мне нравится..."
Будь его воля, отыскал бы место для урны с прахом Булгакова в Кремлевской стене. Но прав был французский философ Жозеф де Местр, утверждавший, что "государей нужно оценивать по тому, чего они не могут сделать". Иногда товарищ Сталин казался себе мифическим Прометеем, прикованным к скале идеологическими цепями пролетарской диктатуры. О чем бы ни шушукались его кремлевские любители "ждановской жидкости" (препарат для устранения трупного запаха), он дал Мастеру, почти как Воланд, вечный дом в хорошем месте, рядом с корифеями МХАТа и могилой Чехова, где тот обретет тишину, которой ему не хватало в жизни. "К нему будут приходить те, кого он любил, кем он интересовался и кто его не встревожит..."
К сожалению, Сталин не сможет там быть частым гостем.
Его симпатия к Булгакову возникла осенью 1926 года на премьере в Художественном театре "Дней Турбиных". Не успел сойтись занавес, как Сталин, поднявшись с кресла, стал аплодировать актерам, слегка вынося руки за барьер ложи, что означало особую признательность.
Всего Сталин посмотрел мхатовский спектакль пятнадцать или семнадцать раз. Привел на него Кирова 28 ноября 1934 года - за три дня до рокового выстрела в Смольном, чтоб получил удовольствие.
Нередко приходил за кулисы поблагодарить исполнителей.
Как-то, задержав руку Хмелева, играющего Алексея Турбина, произнес: "Хорошо играете. Мне даже снятся ваши черные усики. Забыть не могу".
Кроме МХАТа "Дни Турбиных" ставить нигде не рекомендовал, помня совет Чехова не играть "Трех сестер" на провинциальной сцене. Тамошние актеришки не умели носить офицерскую форму и смотрелись бы как комиссары. Да и местечковые мейерхольды неизвестно в какой цвет могли выкрасить Турбиных.
Мхатовский спектакль смотрели не одни москвичи. Вывозили его на гастроли.
Конечно, товарищ Сталин не кривил душой, утверждая, что пьеса не принижает, а только подчеркивает силу большевиков, сумевших одолеть такого противника, как Алексей Турбин. Но смотрел спектакль без малейшего чувства превосходства и злорадства.
Ему нравились эти приятные, культурные люди, напоминавшие тифлисских батоно, не похожие на голодранцев, среди которых прошла большая часть его жизни.
Любопытно получалось: с одной стороны, он с юности боролся с господами всех мастей, а с другой - испытывал к ним интерес и уважение.
Пусть не покажется странным, но некоторые так называемые соратники по общему делу вызывали у него самые недобрые чувства, чего не мог сказать о булгаковских персонажах.
После третьего посещения он не на спектакль приходил, который знал, как свои пять пальцев, а чтобы встретиться с симпатичными веселыми "беляками", которые получали удовольствие от жизни, не ныли, не жаловались и ни у кого ничего не просили. После очередного спектакля долго не мог уснуть. Мысленно беседовал с ними, спорил, шутил. Естественно, не затрагивая темы коллективизации, индустриализации и борьбы классов... Кому такое взбредет в голову...
Не раз ему представлялась картина, как он в первом акте появляется в доме Турбиных. Случайный прохожий. Ошибся адресом. Чего в жизни не случается. Он даже приписал в своей программке к действующим лицам в самом низу: "Случайный гость".
Конечно, поставил им на стол хорошее вино, фрукты...
И вот они выпивают, шутят. Он, с разрешения Алексея, за тамаду. Произносит тосты, слегка приударяет за Еленой: учит танцевать лезгинку. Сам, как павлин, ходит вокруг на пальцах, не поворачивая головы... Асса!..
...Из ложи до сцены два шага. Но даже ему не одолеть...
Когда репертком снял "Турбиных", сначала махнул рукой: им видней, с них спрос. Но вскоре не мог найти себе места. Зачастил в Большой, но "Турбиных" не хватало. Узнал, что даже декорации поспешили разобрать. Значит, понимали - спектаклю конец.
В феврале 1929 года в письме "красному" драматургу Билль-Белоцерков-скому, выступавшему за запрет "Турбиных", не дипломатничая, заметил: "...Что же касается собственно пьесы "Дни Турбиных", то она не так уж плоха, ибо дает больше пользы, чем вреда". Представил лицо Белоцерковского, читающего такие строки.
Сталин знал: к сожалению или к счастью, классовая преданность никому таланта не прибавляла. Высказывался, как бы сожалея: "Билль-Белоцерков-ский неинтересно пишет, скучно пишет".
Выдерживая долгую паузу, посасывая трубку, давал время осмыслить сказанное. Но вместо ожидаемого продолжения анализа творчества автора "Шторма" вдруг делал крутой поворот, хитровато прищурившись: "Булгаков интересно пишет. Остро пишет..."
Однако наступил момент, когда Булгакову стало не до "письма". В 1929 году он сообщает младшему брату Николаю в Париж: "Вокруг меня уже ползет мелкий слух о том, что я обречен во всех смыслах. Вопрос о моей гибели - это лишь вопрос срока, если не произойдет чуда".
Впоследствии в романе о Мастере и Маргарите Булгаков расскажет о своем состоянии в это время: "После смеха и удивления от ругательных статей наступила третья стадия - страх. Я стал бояться темноты... Стоило перед сном потушить лампу в спальной комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами..."
Но жила, очевидно, у Михаила Афанасьевича изначальная вера в чудеса, о которой он писал брату в Париж. Не на пустом месте появился вскоре в Москве на Патриарших прудах Воланд со свитой.
Восемнадцатого апреля 1930 года в квартире Булгакова на Большой Пироговской раздался звонок из Кремля. На проводе был Сталин.
Не многим писателям названивал Генеральный секретарь по домашним адресам. А тут снял трубку и сделал звонок.
Сначала, правда, написал Булгаков. Но кто только в те либеральные годы не беспокоил Сталина, добиваясь понимания.
Булгаков в письме остался верен себе, не поступаясь принципами и достоинством.
Михаил Афанасьевич писал: "Борьба с цензурой, какой бы она ни была и при какой власти бы ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати... Сатира в СССР совершенно немыслима. Всякий сатирик посягает на советский строй. Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на самую крайнюю меру..."
Последняя фраза Сталина обеспокоила. Выстрел Маяковского еще звучал в ушах.
Если бы подобное письмо пришло не от автора "Дней Турбиных", "Бега", "Зойкиной квартиры", которую Сталин смотрел у вахтанговцев восемь раз, он, не долго думая, знал бы, как ответить.