— С чего это он надумал заявиться именно к тебе? — удивился Смолин.
— Скорее не ко мне, к вам приходил.
Оказывается, прошел слух, что Кулагин после полигона в Бермудском на пути в Карибское море намеревается сдать Лепетухина на первое встречное, идущее на Родину советское судно. Если сдаст — парню хана, посадят, ведь врач в диагнозе Гаврилко написал «серьезный ущерб здоровью». Посадят, это точно. А жаль все-таки парня. Поначалу, правда, люди очень злы на него были, когда вернулся, никто с ним даже разговаривать не хотел, но потом смягчились: ходит парень как пришибленный, работает — прямо из кожи лезет… Второй механик текст поручительства составил. Подпишут и капитану передадут: так, мол, и так, коллективно берем Лепетухина на поруки, обещаем и все такое прочее. Хотят, чтобы для солидности подписи и из экспедиции были — тех, кто поавторитетнее. Ну, значит, обращаются к Смолину тоже. И просят воздействовать на Мамедова как на секретаря партбюро…
Вот оно, российское всепрощение!
— Мне поручиться за этого идиота! — возмутился Смолин. — Этого еще не хватало!
— Понимаете, — Чайкин вскинул брови, словно припас для Смолина решающий аргумент: — Дело в том, что сама Гаврилко ходила к старшему просить за Васю. Простила его. Со всеми потрохами. Больше того… — Чайкин с таинственным видом наклонился к Смолину. — Сообщила, что Лепетухин обещал жениться на ней. И понимаете, такая счастливая!
— Но у Лепетухина жена и ребенок!
— Сказал, что разведется.
— Ну, знаешь! — Смолин пристально, словно изучая, глянул в лицо Чайкину. — И ты всерьез хочешь, чтобы я за Лепетухина хлопотал?
— Но ведь команда просит. Коллектив! Неудобно как-то отказывать коллективу! Не принято!
— И ты что, тоже подписал?
— Подписал… — Чайкин сделал пренебрежительный жест рукой: — Подумаешь, закорючка чернилами. Что я от этого — обеднею?
Смолин почувствовал, как к его лицу прихлынула кровь.
— Нет! Не подумаешь! За эту, как ты сказал, закорючку люди порой расплачивались головой. В этой закорючке — ты сам, твоя точка зрения, мораль, ответственность перед людьми, достоинство. И если ты в самом деле поставил закорючку, то знай, что обеднел. Еще как!
Светлые глаза Чайкина расширились от изумления: он еще ни разу не видел своего патрона в роли столь непреклонного проповедника нравственности.
— Но вы же обещали! — Голос Доброхотовой задрожал от обиды. — В прошлый раз отложили. Так, может быть, сегодня?
Действительно, Смолин обещал прийти в гости к Доброхотовой, и отказываться теперь уж совсем неловко. Черт возьми, придется сидеть и вместе с Солюсом выслушивать бесконечные воспоминания хозяйки…
Оказывается, Доброхотова отмечала день рождения. И даже круглую дату — 65, а на судне никто об этом и понятия не имеет.
Стол был накрыт на четверых, но Доброхотова сообщила, что четвертого гостя ждать не будут, запоздает.
Хозяйка была само радушие. Светло-серый английского стиля костюм как бы подчеркивал значительность торжества, но, увы, делал фигуру Доброхотовой еще более громоздкой.
На столе красовалось множество всяких вкусных вещей — семга, нарезанная тоненькими ломтиками, ноздреватый швейцарский сыр, купленный, наверно, в Италии, крабы, селедочка в сладком соусе. Казалось, будто хозяйка готовилась к большому приему.
— Хотела сообразить окрошку, — поделилась Доброхотова, — да начпрод не дал даже огурцов, говорит, на счету каждый. А какая окрошка без огурцов, лука, редиски? Просто пойло.
В глазах Солюса блеснули веселые искорки.
— К слову о пойле. Хотите, расскажу одну историю?
— Конечно! — обрадовался Смолин. Слушать Солюса одно удовольствие!
— Лет пятнадцать назад я ходил на «Орионе» в Тихий океан к экватору. В нашу экспедицию были включены два француза, два американца, два японца и один австралиец. И вот однажды кок решил побаловать нас и, как вы выразились, «сообразил» окрошку. И у нас-то окрошка не всем по вкусу, а для иностранцев весьма подозрительна. А тем более такая, какую «сообразили» на «Орионе», — из того, что попалось под руку. Я с интересом наблюдал, как наши гости реагировали на неведомое им блюдо. Сидевшие за моим столом французы попробовали по пол-ложки и опасливо отодвинули тарелки. Один из них спросил меня: «Вы уверены, что кок не перепутал что-нибудь? Не из ведра ли это?» Американцы расправлялись с окрошкой бодро и решительно, как настоящие парни с Дикого Запада, которые умеют преодолевать препятствия и пострашнее. Японцы, эти известные гурманы, работали ложками неторопливо, обстоятельно, на их застывших лицах фанатически поблескивали глаза, словно они шли насмерть во славу императора. Австралиец отнесся к чужеземному пойлу под названием «окрошка» так, как относились к своей арестантской еде его предки, сосланные в Австралию каторжане, — с унылым терпением и покорностью…