— Выручим! — отозвались с палубы. — Но если в ответ на борщ предложат виски, не сопротивляйся! Несмотря на конфронтацию.
— Лучше пива! — со вздохом уточнил Руднев.
Остро рассекая волны, катер стремительно пошел к тяжело застывшей в море стальной глыбе сторожевика. Все молча смотрели, как он уменьшался в размерах, пока не превратился в еле различимую в волнах точку.
— Вот и все! — вздохнул кто-то за спиной Смолина.
Он обернулся, это была Ирина.
— Алину жалко… — пробормотала она.
Через час катер вернулся, был поднят на борт, захлопнули распахнутый зев лацпорта, капитан и старпом ушли на мостик.
— Внимание! Даем ход!
У носа сторожевика снова обозначилось белое крыло вспененной воды, все больше вырастало и выпрямлялось — сторожевик тоже давал ход.
— Не меньше двадцати пяти узлов чешет… — определил кто-то с восхищением.
Сторожевик стал разворачиваться, сжиматься в размерах, его серый стальной борт напоследок тускло блеснул на солнце, на передний план все больше выходила низкая корма с хищно торчащей на ней трехствольной ракетной установкой, дымовая труба сторожевика пыхнула в небо нефтяной копотью, и в копоти тут же померк трепещущий под ветром пестрый язычок корабельного флага.
— И… и… и… и… и… ии!.. — вдруг вскрикнул сторожевик неожиданно мальчишеским хлипким, несолидным для грозного военного судна тенорком. И повторил свой долгий крик еще дважды — прощался. Не по ранжиру, первым.
«Онега» минуту молчала, словно все еще вслушивалась в уходящее к горизонту эхо чужого корабельного крика, потом, набрав полные легкие воздуха, солидно, басовито, с львиным перекатом низких нот послала вдогонку уходящему сторожевику:
— У… ууу… ууу… уууу!!
И тоже вновь и вновь повторила свой клич, как требует морская вежливость при расставании, и что-то печальное и усталое было в ее постепенно затухающем голосе.
На мостике заработал рейдовый передатчик.
— Хэлло, рашн! Хэлло, «Онега»! — густо пробасили со сторожевика. — Счастливого пути! Здесь профессор Томсон. Роджер!
И вслед за этим раздался как всегда неторопливый, простуженно хрипловатый голос Томсона:
— Хэлло! «Онега», слышишь меня? Это говорю я, профессор Томсон, капитан первого ранга в отставке военно-морского флота Соединенных Штатов. Здесь на мостике наши парни дали мне этот микрофон. Хорошие парни! Такие же, как вы. Это мой последний рейс в море. Я, старый человек, переживший великую войну, говорю и вам на «Онеге», и вот им, стоящим сейчас рядом со мной на мостике военного корабля, говорю: парни, не потеряйте головы! Надеюсь на вас. Вы слышите меня? Надеюсь на всех вас…
Потом пришел из эфира уже другой голос, молодой, но как бы померкший, обесцвеченный нестойкой радиоволной, — голос Клиффа Марча.
— Это есть очень плёхой ден! — начал Клифф по-русски, и казалось, что даже в голосе его таилась всегдашняя притаенная еле уловимая улыбка. — Гуд бай, «Онега»! Гуд бай, рашн! Гуд бай, Элин!
Где-то у самого горизонта сторожевик снова превратился в темную точку на сияющем солнечном полотне океана. Люди стояли у борта и смотрели туда, где среди волн эта крохотная точка терялась, как жучок, уползший в несусветную для него даль.
Глава шестнадцатая
ИСПЫТАНИЕ ГОРДЫНИ
Срыв международного эксперимента отразился на настроении всей экспедиции. Ради чего и шли так далеко, а все остальное побочно — биологи, геологи, геофизики — для плана! Костяка в рейсе не оказалось, одни мелкие косточки. Золотцев виду не показывал, бодрился, поблескивал неувядающим оптимизмом, но на сердце у него скребли кошки. Золотцева можно было понять. Не только у Солюса и Томсона, но и у него это был последний рейс, ему давно за шестьдесят, одолевают недуги, он устал от многомесячных скитаний, которых было в избытке в нелегкой судьбе морского ученого. Экзотика Золотцеву надоела. Когда проходили Босфор, он с неохотой вышел из каюты — Босфор видел десятки раз. Академик Солюс, восьмидесятилетний человек, постоянно пребывающий в юношеской экзальтации, Золотцеву представлялся в некотором роде старым чудаком. О нем он как-то обронил беззлобно: «Кажется, Экзюпери сказал, что все мы родом из детства. А в Солюсе это утверждение особенно наглядно».
Наверное, все-таки правы американцы, когда после шестидесяти пяти освобождают ученых мужей от власти в науке. Хочешь заниматься наукой — пожалуйста, занимайся, двигай вперед научную мысль, если еще можешь, но не командуй наукой — тебе это уже не по силам и делу во вред.