И уже другим, приказным тоном закончил:
— Пускай Моряткин личные запунширует и прокрутит автоматом, как только в служебной связи проглянет окошко. Но в текстах никакой паники! Никаких прощаний-завещаний! Просто приветы. Нечего себя раньше времени хоронить и пугать близких! С достоинством надо. С достоинством!
— Слушаюсь! — коротко отозвался Кулагин и потянулся к телефонной трубке.
Судно содрогнулось от нового удара, палуба под ногами стала куда-то проваливаться, Смолин обеими ногами заскользил по доскам, в последний момент почувствовал, как кто-то схватил его под руку, сопротивляясь чудовищной силе тяжести, и держал до тех пор, пока эта сила не ослабла и сдвинутый чуть ли не к перпендикуляру океанский горизонт за лобовым стеклом не принял своего нормального положения.
Над Смолиным склонялся Аракелян.
— Живы?
— Спасибо! — еле выдавил из себя Смолин, чувствуя, как желудок подступил к горлу.
На пульте управления настойчиво звонил телефон. Обретя равновесие, Кулагин сердито сорвал трубку.
— Старпом слушает. — По лицу Кулагина можно было понять: что-то стряслось! Он кого-то спросил: — Люди целы?
Получив ответ, опустил трубку в гнездо. Взглянул на Бунича.
— Третью шлюпку сорвало, капитан! Люди целы!
Над столом клонилась коротко стриженная голова радиста Моряткина. Он тоже был в форме, как и все остальные, — на погоне куртки солидно блеснула золотом командирская лычка. Пальцы Моряткина на рычажке ключа лихорадочно вздрагивали, словно в конвульсиях, — шла передача.
Смолин подошел к радисту, положил руку ему на погон, наклонился к уху:
— Срочную принес!
Моряткин был нетороплив. Прошли долгие минуты, прежде чем он разделался с очередной порцией информации, которую «Онега» непременно должна была кому-то сообщить, наконец обернулся к Смолину.
— Я же говорил, в случае чего и вас, профессор, мобилизуем. Белых в катере застрял. А у меня… — Моряткин ребром ладони провел по горлу, — поможете чуток? А?
— Если сумею…
— Сумеете. Радист всегда радист!
Моряткин поднялся со стула, и Смолин снова оценил его внешность. Видный парень! И не робкого десятка. Будет оставаться на посту до последней минуты — радисту, как и капитану, положено. Они судно покидают последними.
Усаживаясь за стол, где стоял второй радиопередатчик, Смолин не без гордости подумал, что он, новичок в море, вроде бы затюканный наукой кабинетный скрипун, сейчас с ними на равных — с Моряткиным, Кулагиным, капитаном… Настоящий мужчина остается самим собой в любой обстановке. Вспомнилась Антарктида. Там все настоящие, все до единого. Иными там быть нельзя. Да и здесь тоже. Наверное, во всем нынешнем неспокойном мире иным быть нельзя.
Моряткин медленно провел рукой по ежику своих жестких волос, подошел к противоположной стене, где на столике в проволочном гнезде стояла лабораторная колба, в нее был всунут электрический кипятильник. Вода уже закипала. Достал из ящика стола банку растворимого кофе, две кружки.
— Вам как? Покрепче? Я себе по три ложки сейчас кладу. Только на кофе и держусь. Вторые сутки не смыкаю очей своих ясных, — невесело усмехнулся он.
В металлическом ящике передатчика с жалобной настойчивостью запищала морзянка.
— Вас?
— Меня! — Моряткин с досадой отмахнулся. — А ну их! Подождут! Должен же человек хоть минутный передых иметь! Иначе лапы откину.
Он шумно вздохнул, тоскливо покосился на серое слякотное стекло иллюминатора.
— А у нас на Кубани сейчас все в цвету… Тишина, покой, солнышко нежаркое, птицы посвистывают, пахнет сырой землей, травами… Яблони пора окапывать…
Смолин не выдержал.
— Это все хорошо, Валерий. Но у меня срочная радиограмма. Понимаете, самая срочная! Капитан приказал: вне всякой очереди!
Моряткин хохотнул:
— Умора! Час назад пожаловал сюда Чуваев. Тоже «вне всякой»! Требует от какого-то Сорокина в Москве немедленно принять меры для нашего спасения. — Моряткин сделал глоток кофе, болезненно поморщился — язык обжег. — Да нас сам господь бог не спасет, коль надумали потереться о рифы. Не то что какой-то Сорокин, который сейчас по своему московскому времени посапывает в постели рядом со своей теплой толстой Сорокиной…
Моряткин неестественно громко рассмеялся, но смех его был невеселым, ясно, что человек на пределе и от усталости, и от тревоги. Радисту сейчас хуже всех — перед бедой он в одиночку!
— А все-таки забавно в такой аварийной обстановке людей наблюдать, — продолжал Моряткин. — Каждый по-своему с ума сходит. Как раз под моей рубкой каюта академика. Вчера старикан всю ночь на машинке трещал. Заглянул к нему, не поверите — оказывается, книгу кончает. Последние страницы! Я ему говорю: «Про меня напишете?» А он: «И про тебя тоже! Про всех». Умора! Ему сейчас, как и нам, о душе надо думать, а он романы сочиняет. Свихнулся совсем.