— Судовое время семь тридцать. Завтрак. Приятного аппетита, товарищи!
— Я тебе о «товарищах» распоряжения не давал, — проворчал Кулагин. — Можно было бы и покороче.
— Но ведь мы здесь все — товарищи! Разве не так?
Старпом бросил на рулевого сердитый взгляд:
— Молчи! Я тебе слово, ты мне два! Молчи и бди!
— Есть бдеть! — обиженно отозвался рулевой.
Старпом прошелся вдоль пульта управления, посмотрел через лобовое стекло на море, потом поднял глаза на настенные часы и уже другим, резким, приказным тоном бросил:
— Курс сорок два.
— Есть курс сорок два! — четко и громко повторил рулевой.
Судно вздрогнуло — в правый борт его крепко вдарила волна, низкие пушистые облака за окном торопливо побежали назад одно за другим, как овечки. «Онега» поворачивала вправо, меняя курс.
Кулагин ушел в штурманскую что-то отмечать на карте.
— Спасибо за чай! — сказал Смолин. — Пойду. Не буду вам мешать.
— Да вы не мешаете, — возразил рулевой. — Даже наоборот. Утренняя вахта, как говорят во флоте, — черная тоска. Молчанку держим. Старпом лишним словом не пожалует. Бди — и все тут!
— Строг?
— Еще как! Диву даюсь, как это он вас сюда пустил. Сам капитан его вроде бы опасается. Это старпом распорядился по радио добавлять «приятного аппетита». Капитан заартачился: «У нас судно, а не санаторий!» Не любит новинок. Но распоряжения старпома не отменил. Не решился.
Рулевой усмехнулся:
— Так с «приятным» и плывем.
— Но ведь это же хорошо — вежливо, интеллигентно!
— А кто говорит, что плохо? Тоже имеет отношение к порядку. Порядок во всем нужен. Даже в мелочах. — Он схватил лежащий у лобового стекла спичечный коробок, потряс им над головой:
— Видите? Пустой! Извел все спички до последней — ни одна не зажглась! Так и стою всю вахту не куривши. Попросился у старпома всего на одну минуту в каюту за зажигалкой… — Аракелян безнадежно махнул рукой.
— Не разрешил?
— Куда там! Терпи, говорит. Лютый! Рейс только начался, а старпома уже прозвали — «неукоснительный».
— Три часа без курева, конечно, трудновато, — посочувствовал Смолин.
— Ясное дело не легко! — согласился рулевой. — Аж скулы сводит. Но ведь старпом прав. Вахта есть вахта. Значит, надо терпеть. Вот и терплю!
— Молодец! — похвалил Смолин.
В ответ Аракелян кивнул, без интереса принимая похвалу.
— Пора нам всем браться за ум. Я, например…
И вдруг осекся, предупреждающе приложил палец к губам. В рубку возвращался старший помощник капитана.
За завтраком Доброхотова, как всегда, ударялась в воспоминания.
— Вот в тридцать восьмом рейсе на завтрак давали яичницу с беконом, а потом швейцарский сыр.
Слушая ее, сидящие за столом мрачно, без аппетита поедали плохо сваренную, с комками, манную кашу, которую не в первый раз дают по утрам.
— Это было при царе Горохе, — пробурчал капитан, не глядя на Доброхотову. — Тогда и балык в трактирах подавали, и расстегаи.
Доброхотова обиделась:
— Напрасно иронизируете, Евгений Трифонович. Не при царе Горохе, а всего десять лет назад.
— Вам, Нина Савельевна, пора писать мемуары, — продолжал капитан, уставившись в тарелку. — А то так за столом себя всю и растратите.
Доброхотова обиделась еще больше, на ее мучнистых щеках проступил румянец:
— И напишу. Мне есть что сказать. Будьте спокойны!
— А я особенно и не волнуюсь.
За столом воцарилось молчание. Подошел опоздавший к завтраку Золотцев. Сразу же почувствовал неладное, нарочито широким поварским движением зачерпнул половником кашу из стоявшей посередине стола глубокой фаянсовой чаши, пропел:
— На такую кашу променяю Машу.
И засмеялся, как бы призывая всех присутствующих к бодрости духа.
Смолин подумал, что в самом деле нелегка роль у начальника экспедиции. Он, как дирижер, должен всех подчинять одному общему настрою. А у каждого свой характер. Вон как нахохлилась Доброхотова! Кашу не доела, с кислой миной отставила тарелку. Торопливо допивает чай и сейчас уйдет раньше всех. Наступили на ее больную мозоль. Бунич мог бы и помолчать, хотя бы из милосердия. Тридцать лет провела Доброхотова в экспедициях. Однажды в молодости, дежуря у эхолота, ненароком открыла какую-то подводную гору в Тихом океане, не Эверест, конечно, но горушку заметную, даже сумела пробить ей название в патриотическом духе — кажется, гора Дашковой, в честь первой русской женщины-академика, но на международные карты название это не попало по причине незначительности географического объекта. И эту несправедливость Доброхотова переживает до сих пор. Однако факт открытия дал ей возможность защититься, стала она кандидатом наук, а потом с годами накопила в экспедициях данные, которые терпеливо прятались до поры до времени в пухлых папках и однажды были предъявлены в качестве уже докторской диссертации. Защита прошла без трудностей — ведь наука творится не только идеями и прозрением, но и простейшим муравьиным накопительством.