Крепышин медленно покачал курчавой головой, не соглашаясь.
— У каждого жизнь одна. И она короткая. И так хочется, пока ты молод, выгрести на подходящие дорожки этой жизни именно в клевых кроссовках! Как утверждал Остап Бендер, ничто человеческое нам не чуждо.
— Остап Бендер такого не утверждал, — усмехнулся Смолин. — Но это не имеет значения. Действительно — не чуждо.
До них долетел негромкий, переливчатый колокольный звон, и вскоре они подошли к белому зданию церкви, стоявшей на площади и своим богатым фасадом напоминавшей здание театра. К главному входу вела широкая, почти дворцовая гранитная лестница, по ней поднимались нарядно одетые люди, и было ясно, что в церкви происходит нечто важное.
— Зайдем? — у Крепышина засветились глаза. — Узнаем, почем опиум для народа. Так сказал Остап Бендер. Это уж точно!
В церкви проходил обряд венчания. Под готическими сводами зала стоял прохладный полумрак, пахло воском и благовониями. Прихожане сидели на похожих на парты дубовых отполированных временами скамьях, поставленных во всю длину зала в два ряда. Опоздавшие толпились у входа, и Смолин с Крепышиным с трудом отыскали местечко за спинкой последней скамьи. Зал был высокий и длинный, как ангар, и фигурки молодоженов, белая и черная, виднелись где-то в самом его конце, у подножия высокого деревянного амвона, а за амвоном, как за столом президиума, возвышалась полноватая фигура пастора в тускло поблескивающем золотом одеянии.
Весь обряд длился торжественно и неторопливо. Голос пастора, усиленный динамиком, долетал откуда-то сверху, подобно гласу всевышнего, и подобно музыке небес, увесисто опускались из-под сводов на плечи людей могучие, почти физически ощутимые звуки органа. Вдруг над головами людей, казалось, рожденный в дрожащих лучах солнца, проникающих сквозь разноцветные стекла витражей, возник женский голос, юный, девственно чистый, звенящий как серебряная струна. Казалось, будто он напоен свежим воздухом свободы, торжества человеческого духа. Женщина пела «Аве Мария»…
Когда завершился этот впечатляющий ритуал и все неторопливо потянулись к дверям, Крепышин восхищенно пробормотал:
— Повезло нам! «Аве Мария» — чудо!
— Ну вот, а вы — кроссовки! — подмигнул ему Смолин.
Минут через двадцать из темного проема церковных дверей вышли молодожены. Парень был облачен в строгий черный костюм с белой бабочкой на кружевной сорочке, но, к огорчению Смолина, лицо у него оказалось уныло-туповатым, глаза осоловелыми, невыспавшимися — замотали, должно быть, беднягу свадебные торжества. Невеста, в белом прозрачном платье, воздушная, как мотылек, выглядела куда привлекательнее, на ее смазливом личике бойко поблескивали темные лукавые глаза. «Наверняка в скором времени будет наставлять рога своему унылому супругу», — почему-то подумалось Смолину. И было немного обидно, что ради этой в общем-то заурядной пары так проникновенно и возвышенно звучала «Аве Мария».
Только что испеченный супруг почему-то был оттеснен в сторону и оставлен в одиночестве, а к его юной половине со всех сторон потянулись поздравители, и она со смехом подставляла каждому щечку для поцелуя.
Крепышин вдруг торопливо сунул в руки Смолину фотокамеру, лицо его полыхало азартом.
— Щелкните меня! Щелкните!
Смолин даже не успел сообразить, что от него хотят, как Крепышин бросился по лестнице к площадке у входа в церковь, выставив вперед чугунное плечо, без особого труда протиснулся сквозь толпу к новобрачной, картинно склонил свою крупную, в густой цыганской шевелюре голову над ее ручкой, потом стремительно выпрямился и звонко чмокнул новобрачную в щечку. В ответ получил веселую благодарность ее греховных глаз.
Все происходило столь быстро, что Смолин едва успевал переводить кадры и нажимать на спуск.
Вернулся сияющий Крепышин.
— Успели щелкнуть?
— Успел!
— Ой, спасибо! Представляете? Щечка как шелк! Одно удовольствие. Уф! И задарма! Как говорил Остап Бендер, ничто человеческое нам не чуждо. Все-таки я утверждаю, что Остап именно так и говорил!
На улице, ведущей к набережной, они увидели странного человека. Широко расставив ноги и прижав к щеке кинокамеру, он целился объективом в проносившиеся мимо лимузины. Присмотревшись, они поняли, что это Шевчик. В сторонке на тротуаре стоял боцман Гулыга, новый друг Шевчика, человек добродушный, улыбчивый, несмотря на грозное прозвище Драконыч. Они сблизились за дни плавания — водой не разольешь. Все свободное время Шевчик проводил на твиндеке, где были каюты команды, но чаще всего в каюте боцмана. Шевчик зная несметное множество анекдотов, баек, невероятных историй, и вокруг него постоянно собирались жаждущие поскалить зубы. Громче всех смеялся боцман, по-женски повизгивая, хлопая себя по ляжкам. Гулыга был влюблен в Шевчика, в город попросился в качестве его помощника, счел за честь носить за ним увесистый, похожий на шарманку, операторский ящик, в котором лежали набор объективов и запасные кассеты.