За дисплеем сидел Володя Рачков. Видел его Смолин на судне раза два, не больше, но запомнился он с первой встречи. Смолину нравились такие молодые ребята — немногословные, сосредоточенные на своем деле.
Правда, сейчас Смолина покоробило, что сидит Рачков за своим аппаратом, вытянув длинные ноги, на которых, так же как у Файбышевского, болтаются лишь резиновые шлепанцы — неэстетично, да и ноги легко застудить в подвальном холоде зала. Говорят, в научной среде, особенно молодой, все более торжествует пренебрежение к своему внешнему виду, мол, в наше время по уму надо встречать, по уму и провожать.
Сегодня Смолину предстояло с Рачковым прокатать через машину очередную порцию расчетов по тектонике, как раз по самой интересной, но и самой трудной второй части монографии. Время ему дали позднее — час ночи. Оказалось, на ВЦ слишком много работы. Новый повод удивиться: откуда? Откуда так много работы для машинистки, для вычислительного центра? Ведь исследования только-только начались.
— Очень вам нужна сегодня машина? — спросил Рачков.
— Очень! — решительно подтвердил Смолин.
Оператор вздохнул:
— Ладно. Только подождать придется.
Веки у Рачкова набрякли от усталости, а его растопыренные, как у пианиста, пальцы тянулись к клавиатуре дисплея, заторможенно, словно в них была свинцовая тяжесть. Он глазами показал Смолину на свободный стул, некоторое время молча работал, всматриваясь в листок с колонками цифр, прикрепленный к кожуху аппарата. Потом попросил:
— Помогите! Никак не добью этот проклятый разрез.
— Какой разрез? — не понял Смолин, снимая с кожуха листок, чтобы начать диктовку.
— Кермадекского желоба, — усмехнулся юноша. — Еще с прошлой экспедиции в Тихий океан. И даже не на этом судне, на «Альбатросе».
— А почему они сами не обработали?
— Не успели.
— Так и мы можем не успеть. И что тогда?
Рачков устало провел пальцами по сухому бобрику волос.
— Значит, тоже оставим «на потом» — либо себе, либо другим, до той поры, пока не дойдут руки, а дойти они могут этак через два, три годика, а то и вообще никогда не дойдут. Слишком уж велик объем получаемой информации. Получать получаем, а обработать и тем более осмыслить — ни сил, ни времени!
— Так зачем же тогда собирать все новую и новую информацию?
Смолин намеренно подбросил вопрос, хотя отлично знал, что в его институте то же самое: многое откладывается «на потом» — всеобщая прогрессирующая болезнь информационного бума! Но интересно, что думает по этому поводу начинающий научный работник, какой видит выход из вроде бы тупиковых ситуаций?
Володя удивленно посмотрел на Смолина:
— И это спрашиваете меня вы, известный ученый? Простите, Константин Юрьевич, это я, сосунок в науке, могу задать вам такой вопрос.
— Не такой уж вы сосунок, Володя, не умаляйте себя. Наверняка у вас по этому поводу есть свои соображения. Есть ведь?
Смолин почувствовал острый интерес к тому, что сейчас скажет юноша. Ведь именно молодые прежде всех замечают несоответствия между практикой и требованиями времени.
— Ну! Выкладывайте!
Польщенный неожиданным вниманием авторитета, Володя коротко улыбнулся, но тут же посерьезнел:
— Если вы настаиваете… Но давайте сначала добьем хотя бы это, — он кивнул на листок с цифрами, который держал в руке Смолин.
На «добивание» ушло полчаса. Завершив сеанс, Володя выключил аппарат, откинулся на спинку металлического операторского кресла.
— Где-то я прочитал, что науку сравнивают с постоянно пополняющейся библиотекой, — начал он. — Эксперимент обеспечивает новые поступления, а теория приводит их в систему и катализирует. Может быть, это и так, но не слишком ли разбухла наша библиотека? У нас просто уже не хватает кадров библиотекарей. И средств. Возьмите «Онегу». В сутки во время перехода она расходует двадцать тонн топлива. А тонна топлива стоит 75 рублей. Значит, в сутки мы тратим полторы тысячи рэ! По карману ли нам еще одна выловленная рыбка, пусть даже неизвестная науке? Исследования становятся столь дорогими, что вскоре наука уже не сможет изучать «все, что интересно». Почему итальянцы в Риме искали с нами сотрудничества? Да потому, что некоторыми видами исследований могут позволить себе заниматься лишь наиболее экономически развитые страны, с огромным научным потенциалом. Такие, как мы и Америка. В нынешнем рейсе наша встреча с американцами в Атлантике — это главное. Работа по-крупному. Тем более что имеет не только фундаментальное значение, но и далеко идущее практическое. Вот в этом листке с данными по Кермадекскому желобу, конечно, есть кое-что новое. Но представляете, во что обходится это «кое-что»? Да, да, затасканная истина: из этих «кое-что» и складываются кирпичики будущих новых фундаментальных теорий и концепций. Но накопление фактов идет так быстро, в таком объеме, что осилить все это, как видите по сегодняшнему примеру, мы не в состоянии. Вскоре будущие фундаментальные теории будут напоминать дома, у которых заложен лишь один фундамент, а рук, чтобы возвести стены, уже не хватает. Это в полной мере относится и к океанологии. Вот вы впервые в рейсе, а я уже в пятой экспедиции. Смотрю, думаю. Зачем нам нужен такой поток информации, если мы его не в состоянии переварить, осмыслить, сделать выводы? Больше того, я уверен, что многие исследования делаются для галочки в плане, а не по требованию крайней научной необходимости. Мы стремимся помаленьку удовлетворить и геологов, и биологов, и физиков, и метеорологов, и даже кинооператоров. Всех «помаленьку», и это не прихоть Золотцева, как некоторые считают. К этому Золотцева принуждают условия. Общий поток информации растет, а действительно важных результатов не столь уж много по сравнению с теми усилиями, которые затрачиваются на эксперимент. Мы оказываемся с вами в информационном потопе. И захлебываемся в нем. Вы сами все отлично знаете! Вот он, этот потоп, — в этих перфолентах, которые валяются на полках, на полу, в каморках при нашем ВЦ. Сколько сил в них вложено, сколько тонн топлива израсходовано, рублей, выданных в качестве зарплаты, съеденных в дороге тарелок супа, отправленных в эфир радиограмм: «Жди меня, и я вернусь», вздохов, разлук и радостей встреч. А ленты эти вон — на полу брошены.