Через два дня, вечером, Питер пошел на реку, на свой катер с каютой на два места, залить баки водой и топливом, установить новые газовые баллоны для кухни и вообще проверить, все ли в порядке.
Он мне говорил, что боится, что аккумуляторы садятся, и что, если он не купит новые, в один прекрасный день они сядут и утром будет невозможно завести мотор. Питер говорил, что однажды такое уже случилось. Он решил проверить, в порядке ли аккумуляторы. Аккумуляторы были в порядке. Когда они дали искру, вся корма катера взлетела на воздух.
Глава 3
Мне сообщила Сара.
Голос Сары по телефону звучал напряженно и измученно. Заметно было, что она изо всех сил старается держать себя в руках.
— Говорят, это был газ либо пары бензина. Точно еще не известно.
— А Питер?..
— Питер погиб, — сказала она. — Там рядом были люди. Они видели, как он метался и на нем горела одежда... Он бросился в воду... но когда его достали... — Внезапная пауза. Потом медленно:
— Нас там не было. Слава богу, нас с Донной там не было.
Меня трясло и чуть подташнивало.
— Мне приехать? — спросил я.
— Нет. Сколько времени?
— Одиннадцать.
На самом деле, я как раз разделся и собирался лечь спать.
— Донна спит. Это снотворное действует мгновенно.
— А как... как она?
— О господи! Ну, как ты думаешь? — Сара редко говорила таким тоном; по одному этому можно судить, как все было ужасно. — А в пятницу, послезавтра, этот суд.
— Ничего, судьи будут к ней снисходительны.
— Только что звонила какая-то баба, которая сказала, что, мол, так ей и надо.
— Наверно, мне все-таки лучше приехать, — сказал я.
— Ну как ты приедешь? У тебя школа. Не беспокойся. Я управлюсь. Доктор сказал, что несколько дней подержит Донну на сильном успокоительном.
— Тогда дай мне знать, если что-то понадобится.
— Хорошо, — сказала Сара. — А теперь спокойной ночи. Я ложусь спать. Завтра столько дел...
— Спокойной ночи.
Я долго лежал без сна и думал о Питере и о том, что смерть несправедлива; а утром я пошел в школу и целый день то и дело вспоминал о нем.
По дороге домой я обнаружил, что кассеты по-прежнему лежат в бардачке, в куче всякого хлама. Загнав машину в гараж, я вложил кассеты в коробки, сунул их в карман пиджака и отправился в дом, как обычно, с пачкой тетрадей.
Телефон зазвонил почти сразу, как я открыл дверь. Я думал, что это Сара, но это оказался Вильям.
— Ты мне чек послал? — спросил он.
— О черт! Забыл.
Я объяснил ему, в чем дело, и Вильям признал, что при таком раскладе все на свете забудешь.
— Сейчас же напишу и отправлю прямо на ферму.
— Ладно. Знаешь, мне правда жалко Питера. Он мне показался славным малым.
— Да.
Я рассказал Вильяму о кассетах и о том, что Питер хотел знать его мнение.
— Малость поздновато.
— Но они все равно могут тебя заинтересовать.
— Ага, — сказал он без особого энтузиазма. — Наверно, какая-нибудь очередная дурацкая система угадывания. Тут есть компьютер где-то в математическом отделении. Я спрошу, какой он у них. Слушай, как ты отнесешься к тому, что я не стану поступать в университет?
— Отрицательно.
— Ага. Я этого и боялся. Но, знаешь, братец, тебе придется с этим смириться. В этом семестре у нас много трепались насчет того, что пора выбирать себе призвание, но на самом деле, я думаю, это призвание выбирает тебя. Я стану жокеем. С этим ничего не поделаешь.
Мы простились, и я положил трубку, думая, что бороться с человеком, который в пятнадцать лет уже уверен, что призвание его выбрало, совершенно бесполезно.
Вильям был легкий и гибкий, уже не ребенок, но еще не мужчина. Ему еще предстояло подрасти. Я с надеждой подумал, что, возможно, природа со временем заставит его вымахать до моих шести футов — и отказаться от мечты всей его жизни.
Почти сразу после Вильяма позвонила Сара. Она разговаривала решительным и жестким тоном секретарши. Шок миновал, и изнеможение прошло. Она говорила отрывисто и деловито, — видимо, день был очень напряженный.
— Похоже, Питер просто был неосторожен, — сказала она. — Всем владельцам катеров с внутренним мотором говорят, чтобы они не заводили мотор, не проветрив трюм. Такие несчастные случаи происходят ежегодно. Питер не мог не знать. Просто не верится, что он мог совершить такую глупость.
— Возможно, у него голова была занята другими вещами, — мягко заметил я.
— Да, наверное, но тем не менее все говорят...
«Если есть возможность обвинить человека в его собственной смерти, подумал я, — это облегчает муки сострадания». Я как наяву услышал резкий голос моей тетушки. «Он сам виноват, — говорила она по поводу смерти нашего соседа, — не надо было ходить гулять в такой холод!»
— Быть может, — сказал я Саре, — страховая компания попросту пытается отвертеться от необходимости выплачивать страховку полностью.
— Что?
— Это же давно известный трюк: обвинять во всем саму жертву.
— Но ему действительно следовало быть осторожнее!
— Да, конечно.
Но ради Донны я не стал бы повторять этого вслух.
Наступило молчание — по всей видимости, обиженное. Потом Сара сказала:
— Донна просила тебе передать... Она не хочет, чтобы ты приезжал в эти выходные. Она говорит, ей будет лучше вдвоем со мной.
— И ты тоже так думаешь?
— Ну, откровенно говоря, да.
— Ну, тогда ладно.
— Ты не против? — удивленно спросила она.
— Нет. Я уверен, что она права. Она целиком полагается на тебя. «И, пожалуй, даже слишком», — подумал я про себя.
— Ее по-прежнему держат на наркотиках?
— На успокоительных! — голос Сары был полон укоризны.
— Ну, на успокоительных.
— Да, конечно.
— А как насчет завтрашнего суда?
— Транквилизаторы, — решительно сказала Сара. — А потом дам ей снотворного. Ладно, — сказала Сара.
Она почти бросила трубку, оставив меня с ощущением, что я избавился от неприятной обязанности. Когда-то мы объединились бы, чтобы вместе помогать Донне. Поначалу мы вели себя искреннее, проще, не мучая друг друга застарелыми обидами. Я оплакивал ушедшие дни и все же был искренне рад, что мне не придется проводить эти выходные с женой.
В пятницу, когда я пришел в школу, кассеты все еще были при мне, в кармане пиджака, и, чувствуя, что я обязан Питеру хотя бы тем, чтобы их посмотреть, поймал в учительской одного из наших математиков, Теда Питтса, близорукого, с ясной головой, для которого алгебра была вторым родным языком.
— Тот компьютер, который вы держите у себя в кабинете, — сказал я, — я так понимаю, это ваше любимое детище?
— Да нет, мы все им пользуемся. Мы учим детей.
— Но ведь, насколько я понимаю, для всех прочих это темный лес, а вы своего рода виртуоз?
Тед тихо, как ему было свойственно, порадовался комплименту.
— Быть может, — сказал он.
— А не могли бы вы сказать, какой он фирмы? — спросил я.
— Конечно. Гаррисовский.
— Значит, использовать на нем программу, написанную для «Грэнтли», нельзя? — безнадежно спросил я.
— Ну, как сказать, — возразил Тед. Это был серьезный, задумчивый человек двадцати шести лет от роду. Ему недоставало чувства юмора, но он был безукоризненно честен и полон благих намерений. Он жестоко страдал под началом зануды Дженкинса, заставлявшего своих подчиненных относиться к нему с почтением, которого он никак не мог добиться от меня.
— Понимаете, у «Гарриса» нет встроенного языка, — объяснил Тед. В него можно загрузить любой язык: Фортран, Кобол, Алгол, Z-80, «Бейсик» «Гаррис» может работать с любым из них. И тогда можно гонять программы, написанные на этих языках. А «Грэнтли» — небольшая фирма, и она выпускает компьютеры уже со своим, встроенным вариантом «Бейсика». Если у вас есть запись «Бейсика», который используется в компьютерах «Грэнтли», его можно загрузить в память «Гарриса» и гонять программы, написанные для «Грэнтли»... — Он остановился. — Это понятно?
— В общем, да. — Я поразмыслил. — А трудно достать запись «Бейсика» для «Грэнтли»?