Сердце бьется так, что грохот стоит в ушах. Все недавние планы — Цербер, оборона, Вика — в одну секунду превращаются в серую тень.
— Вызывала скорую? — спрашиваю глухо.
— Да… едут…
Я уже вскакиваю, на ходу натягивая спортивную кофту, валявшуюся прямо на полу. В голове только одно: *только бы не опоздать*. А ещё, хоть бы не опоздала скорая, хоть бы не было чертовых пробок на дороге.
Я ещё не знаю что с отцом, но сердце чувствует — не зря он тогда спал вечером. И одна мысль хуже другой.
Глава 16
Я бегу, как сумасшедший, не замечая ни дверей, ни поворотов коридора В голове — один ритм: *быстрее, быстрее*, и образ папиного странного сна в полумраке его комнаты, как в замедленной ленте, не отпускает меня ни на шаг. Мама кричит что-то за спиной, но её голос превращается в отдалённый шум — всё, что имеет значение, это ванна и дверь в неё.
Сначала промахиваюсь мимо ручки, словно в каком-то идиотском фильме. Дверь открывается, и запах — смесь моющего, влажной кожи и чего-то кислого — ударяет в лицо. Мама — уже там, рядом, её пальцы дрожат, она держит платок побелевшим кулаком, глаза огромные и красные. Мы проходим внутрь, и я вижу — вода на полу, зеркало в ванной побито, а тело — в ванне, голова набок, губы серые как старая бумага.
Папа лежит неподвижно, словно застывший в нелепом сне. Мой мозг отказывается в это верить: человек, который мог таскать шкафы в одиночку, чинить кровати и смеяться так, что у меня внутри всё замирало — сейчас безжизненно растянулся в равнодушно белой ванне.
Я не помню, как научился тому, что сейчас делаю. Наверное, видел когда-то в фильме, читал, где-то краем уха услышал, но сейчас не до теории. Мама молчит, сжимая губы, и я слышу только собственное дыхание, высокое и режущее. Я наклоняюсь, слушаю дыхание, пальцы ищут сонную артерию — ничего. Холод рук по коже, и в голове вспыхивает паника: *не дышит, нет пульса*.
Я выкрикиваю маме, чтобы она звонила в скорую и торопила их. Она кивает, коленки подкашиваются, телефон выскальзывает, убегает. Знакомый, дрожащий голос диспетчера в трубке — «скорая в пути, подождите ещё немного, не вешайте трубку» — но слова теряют четкость, как будто я смотрю всё это через мутное стекло.
Я ставлю ладони на грудь отца, одну поверх другой, и начинаю надавливать. Непрямой массаж сердца — слова звучат в голове чужим эхом. Я опираюсь всем весом, считая в голове: *раз-два-три-четыре…* Руки болят через секунды, но я не могу остановиться. Пальцы впиваются в рубцы на его груди, кожа сухая, словно пергамент. Каждым толчком я пытаюсь вернуть в тело тот звук, тот ритм, который есть в жизни — чтобы сердце снова загремело, как молоток в кузнице, чтобы он снова выругался, когда суп остынет.
Вода брызжет на плитку, мама бормочет молитву, и мне кажется, что время растягивается в тянущуюся ленту. Я не веду счет вслух — счёт в голове — это единственное, что держит меня от полного провала. Я чувствую, как сухожилия рук кричат от усталости, а голова кружится от недостатка кислорода и адреналина. Но каждая секунда тут — как спасённая минута.
Через нескончаемо долгие пять, семь? — не знаю — минут появляется звук сирены, от которого сердце внутри меня будто подпрыгивает. В дверь врывается бригада скорой помощи, двое мужчин в зелёных куртках почти одновременно оценивают ситуацию, их движения уверенные, быстрые. Они берут мой круг из рук, коротко спрашивают, кто я, что случилось. Я издаю какой-то сбивчивый набор слов, и они сразу включаются в работу.
Один — подготавливает дефибриллятор, другой — распахивает пакет с трубками, третий — контролирует дыхание. Я стою в стороне, дрожу и смотрю, как они действуют, будто наблюдаю за чужой жизнью, за тем, что делают персонажи на другом конце экрана. Родные руки отодвигаются, и я чувствую, как будто кто-то отнял у меня право быть героем реальности. Это странное, горькое ощущение — я, который только что призывал трехголового стража из преисподней, сейчас стою прижатый к стене, пока профессионалы борются за отца.
— Мышцы дрожат? — спрашивает один из медиков, и его голос сухой и ровный, как инструмент. — Держался?
— Да, — выдавливаю я. — Делал… всё, что мог.
Они подключают папу к кислороду, клеят электроды, бьют разряд — и в этот момент я не могу понять, то ли надеюсь, то ли уже не верю. Сердце в моей груди скачет так, что кажется, сейчас вырвется наружу. Звуки в ванной — издаваемые аппаратами — становятся единым оркестром: писк, шипение, ровный монотонный тон. Потом — не знаю откуда — слышится слабый вдох, а потом второй. Работы еще куча: надо ввести препараты, следить за давлением, но тот первый вдох — как маленькая корона над всем моим миром.
Они приливают кислород в его рот, сжимают сосуды, и наконец один из медиков, слегка выдохнув, говорит нам, что «на борту стабильно». Они просят меня и маму надеть что-то, рассказать что к чему, и — быстро — везут его в машину. Я хватаюсь за сумку, которая ещё пахнет игрой и парой энергетиков, и следую за ними на улицу. Бросаю сумку в салон кареты, сажусь рядом, и машина рвется вперёд под воющий сиреной.
В машине всё другое: небо пролетает за окнами, лампы тянутся яркими полосами, и я вдруг ощущаю, как физически устаю: руки, что держали грудь отца, затекли, и ещё где-то в самых глубинах — сердце у меня снова скачет. Одновременно с этим — чувство отключенного субъективного наблюдателя: я присутствую и одновременно смотрю со стороны. Парамедики говорят тихими фразами: «давление держится», «рефлекторно открывает глаза», «на ЭКГ — изменения», «внутривенно — адреналин». Слова, которые для них рабочие, для меня — как град ударов: каждый термин — это кусок реальности, которую надо пережить.
В больнице коридоры длинные и холодные. Ночная жизнь медицинского учреждения — это запах чистоты и железа, приглушённые шаги и свет, который не знает времени суток. Нас направляют в приёмный покой, где быстрым, жёстким голосом задают вопросы: аллергии, лекарства, хронические болезни. Мама, вся стискивая пальцы в платок, говорит поспешно и бессвязно, а мне кажется, что я слышу слова как будто из-под воды.
Потом начинается ожидание. Ожидание — это отдельная физическая боль, как будто кто-то подтачивает тебя по капле. Я сажусь на холодный стул в коридоре, и мир вокруг превращается в медленно движущуюся картинку: люди проходят мимо, кто-то убирает тележку, тётя на рецепции морщит лоб над бумагами. Пробуждает немного сообщение от Милы, она спрашивает, все ли со мной хорошо и просит перезвонить.
Я стараюсь вспомнить, как вообще, черт подери, это делается. Мне очень нужно предупредить Милу, но пальцы дрожат на кнопках телефона. Наконец набираю её — и в диалоге коротко и без фантазий говорю правду.
«Мила… отец… скорую… в больнице», — слова вырываются без прикрас. Я слышу, как она глубоко вздыхает в трубке, ее голос мягок, как всегда, но сейчас в нем что-то железное, поддерживающее.
— Слушай, — говорит она, — не торопись возвращаться в игру. Я всё здесь держу, «Антигерои» в порядке. Марина со Стасом руководят, всё под контролем. Ты — иди, будь с родителями. На нас никто так и не нападает, так что отпусти пока. Я приеду, если нужно.
Я хочу возразить, что у нас и в игре сейчас война — и правда, через полчаса может случиться нападение, и Цербер по сути ещё не стал нашим живым оплотом, но слова теряются. Мама рядом, она смотрит на меня глазами, в которых ровно столько же ужаса, что и у меня, и я понимаю — выбор я сделал моментально. *Реальный отец > виртуальная крепость.* Это не выбирается, это срабатывает автоматически.
Мы сидим молча. Я отвечаю коротко, что всё будет, что она пусть держит связь. Мила шлёт маленькую эмодзи-палец вверх и пару фраз утешения, которые действуют на меня как теплая грелка в стужу. Это странное утешение, когда кто-то, с кем ты рубился на сотне рейдов в одном мире, вдруг становится тихим берегом в этом. «Игры подождут» — она пишет. Я отвечаю «ок», и экран гаснет, но её слова ещё тёплые.