Появляются полные близнецы с разными знаками, такие как иранские Ахриман и Ормазд, гуронские Иоскеха и Тавискарон, ирокезские Энигорио и Энигонхахетгеа, меланезийские Кабинана и Карвуву, римские Ромул и Рем, греческие Прометей и Эпиметей, Амфион и Зет. Единство происхождения и первоначальное сходство анигилируются мифологическим сюжетом.
Близнецы получают разную оценку, вступают между собой в конфликт, часто сопровождающийся убийством, разводятся по разным мирам. Наличие конфликта между близнецами является важным импульсом для рождения литературного сюжета.[66]
Одной из таких структур является сюжет, который условно можно назвать "менехмы". Этот сюжет можно обнаружить и в комедии Плавта "Амфитрион", и у Шекспира ("Комедия ошибок", отчасти "Двенадцатая ночь"), широко представлена эта модель и в массовой литературе.
Важнейшим элементом сюжета о "менехмах" является полное внешнее сходство персонажей. Первоначально сходство мотивировалось родством (братья-близнецы) или волшебством ( мотив превращения). В "Двенадцатой ночи" Шекспира сходство Себастьяна и Виолы объясняется карнавальным травестированием.
Конфликт между близнецами связан с двоемирием: каждый из персонажей исходно существует в своем пространственном континууме. В "Менехмах" - это разные полисы. В "Амфитрионе" двоемирие реализуется как неспособность подлинного Амфитриона к чудесным превращениям, потому что он не бог, а человек. В "Двенадцатой ночи" само сходство героев временно порождается перемещением в карнавальную Иллирию. Таким образом, древний сюжет о "менехмах" наглядно демонстрирует нам, что контаминация близнечной структуры с иными прамоделями двойничества связана с разрушением представлений о едином пространстве социума, с осознанием того, что существуют разные человеческие сообщества, живущие по сходным законам.
Конфликтность, контаминирующая с идентичностью сюжетных функций близнецов, стала неотъемлемой, хотя и чисто внешней, характеристикой близнечного типа двойничества. Мы уже показали, что практически во всех случаях, где присутствуют тождественные персонажи, исходной точкой сюжета становится якобы существующий между ними конфликт, который в ходе повествования превращается в столкновение двойников с миром.
Близнечная структура, прообраз которой присутствовал еще в глубокой архаике, актуализируется лишь после того, как в искусстве закрепилась модель антагонистического двойничества как художественный стереотип, воплощающий социальные противоречия. Эта актуализация в известной мере случайна и уникальна, потому что связана с особым культурно-историческим контекстом России XVI- XVII веков.
Почти все произведения, где наблюдается близнечное двойничество, типологически или же в форме открытого следования традиции, связаны с поздним русским средневековьем, с ситуацией духовной и социальной катастрофы, со взлетом антиутопических и эсхатологических настроений.
Поэтому близнечное двойничество можно назвать РУССКИМ ТИПОМ, который в уникальной художественной структуре воплощает специфику трагически соборного русского менталитета.[67] Одним из последних проявлений этой ментальности, а вместе с ней и близнечного двойничества, можно считать поэму Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки" (1969).
Исследователи не раз отмечали влияние на В.Ерофеева бахтинской теории карнавальности. Конечно, В.Ерофеев был знаком с вышедшим в 1965 году первым изданием монографии "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Отрицать воздействие идей и пафоса карнавальной свободы, предложенной Бахтиным оппозиции официальной и народной культуры на писателя нельзя. Однако, на наш взгляд, это влияние опосредовано традициями русской демократической литературы XVII века, которая жила в произведениях Радищева и Гоголя, также повлиявших на автора поэмы. Мало того, в "Москва - Петушки" воспроизводится духовнокультурная ситуация, типологически сходная с кризисными процессами смутного времени, да и всего неприкаянного "бунташного" века. Отсюда и мотив кромешного пьянства и бесприютных скитаний персонажей поэмы. Как и в литературе XVII века ("Служба кабаку", "Повесть о бражнике", "Повесть о Фоме и Ереме", "Повесть о Горе-Злочастии"), пьянство здесь инспирируется властью, являясь в то же время своеобразным убежищем от тотального давления этой власти. Так же, как и в древнерусской литературе, пьяным мир предстает как вывернутый наизнанку мир официоза, в данном случае советского: "Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! - всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу. "Всеобщее малодушие" - да ведь это спасение ото всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!. А что касается деятельного склада натуры... - Кому здесь херес?!"[68]
66
Другой пример диффузии близнечного тождества и мифа о едином двуприродном первосуществе - магический брак разнополых близнецов. Например, египетские Осирис и Изида, индийские Яма и Ями. Следы близнечного влияния могут сохраняться в братстве культурного героя и трикстера. Например. Каин и Авель, Иаков и Исав.
67
Исторические условия ХХ века, в частности, трагический опыт двух мировых войн, массовое уничтожение рядовых людей в невиданных до того масштабах, породили в западноевропейской литературе духовную ситуацию, семантически сходную с русской. Так, в известной пьесе Тома Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" центральные персонажи очень напоминают близнецов. Эта структура воплощает концепт беззащитности обывателя, против своей воли втянутого в большую политическую игру. Через близнечный тип двойничества в западной литературе идет художественное осмысление так называемого массового общества. Как и в "русском типе двойничества", коллективность, единство жизненного стиля и общность судьбы у Стоппарда оцениваются негативно-трагически. Этот особый вид трагизма противостоит традиционному европейскому пониманию, связанному с сильной личностью, сопричастной власти.
68
Ерофеев В. Москва - Петушки. М.: Вагриус. 1999. С.15. Сравни из "Службы кабаку": "Всяк ся ублюет, только не всяк на собя скажет <...> Безместное житие возлюбихом, по глаголющему: злато выше изоржаве, си ризы молие поядоша, а пьяницы же и пропоицы залату ржавчину протираху и своему житию веятели являхуся. Наг обявляшеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол. Когда сором, ты закройся перстом. Слава тебе господи, было да сплыло, не очем думати, лише спи, не стой, одно лишь оборону от клопов держи <...> Руки к сердцу прижавши да кыш на печь, лутче черта в углу не стукаешь". Русская демократическая сатира XVII века.С.40.