- Кто же была эта женщина в карете? - спросил князь строгим голосом.
- Говорят, - начал было "Золотой козел", желая снова вмешаться в разговор, - говорят, что прорицательница...
Но речь застряла в горле "Золотого козла" под гневным взглядом князя, а когда он закричал грозным голосом: "Ну, что же дальше?", - "Серебряный баран", стоявшей вне пределов взглядов князя, продолжал, заикаясь:
- Да, в карете были прорицательница и художник Георг Габерланд... Он получил рану в лесу - это знает весь город... Его подняли в лесу и принесли ко мне рано утром... Он и теперь лежит у меня... Он, наверное, выздоровеет, потому что у меня прекрасный уход, и чужестранец... граф... да, граф Гектор фон Целис...
- Что? Кто? - вскричал князь так, что "Серебряный баран" отступил на два шага. - Довольно, - сказал затем князь суровым, повелительным тоном. Довольно! Убирайтесь отсюда немедленно вон! У того будет больше посетителей, кто лучше сумеет их принять. И чтобы я больше не слышал о каких бы то ни было несогласиях между вами, иначе я прикажу городскому совету сорвать вывески с ваших домов, а вас самих изгнать за пределы Гогенфлю!
После этого краткого энергичного внушения князь повернулся к ним спиной и вскоре исчез в роще.
Гнев князя успокоил взволнованных соперников. Сокрушенные до глубины души горестно взглянули друг на друга "Серебряный баран" и "Золотой козел", и слезы градом полились из их глаз. Одновременно воскликнув: "О милый кум!", - бросились они друг другу в объятия. "Золотой козел" крепко обнял "Серебряного барана", и оба недавние соперника проливали горючие слезы на траву, тихо рыдая от горя на груди друг у друга. Это была трогательная картина!
Впрочем, эта патетическая сцена, по-видимому, не особенно понравилась двум поспешившим сюда же княжеским егерям, которые без долгих рассуждений взяли за шиворот "Серебряного барана" и "Золотого козла" и грубо вытолкали их взашей за ворота парка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Долго, долго я скитался
По полям и по лугам...
Но мечте зачем вверялся?
Ей обманут, предавался
Я отчаянья слезам.
Ах, пройдут ли эти муки,
Что в груди моей живут:
Горечь слез, тоска разлуки,
Иль ко мне веселья звуки
Никогда не снизойдут?
Жить могу ли в ожиданьи,
Что взойдет моя звезда?
Иль напрасны все мечтанья,
И само шепнет страданье,
Где найду ее, когда?
Только ею восхищенный,
Лишь для ней хочу я жить...
И увы! - лишь в грезе сонной
На нее свой лик влюбленный
Суждено мне устремить.
Прочь бегут ночные тени
И уносят милый сон...
Я опять в стране мучений,
Где и друга утешений,
Как бальзама, я лишен.
Эту песню, сочиненную художником Георгом Габерландом, тихо пел про себя его друг гравер Бертольд, лежа на пригорке под деревом и срисовывая в свой альбом эскизов часть деревни, видневшейся ему в глубине долины.
При последних стихах песни слезы брызнули из его глаз. Он живо вспомнил о своем друге; вспомнил, как рассеивал его мрачное, безутешное настроение, в которое художник впал с некоторого времени, веселой шуткой или живым разговором об искусстве. А теперь какое-то таинственное бедствие надолго разлучило друзей.
- Нет, - вскричал Бертольд, вскакивая и собирая свои кисти и краски, нет, ты не должен быть лишен утешений друга, мой милый Георг. Вперед - я отыщу и не покину тебя, пока не увижу спокойным и счастливым!
И он поспешил в деревню, которую оставил всего несколько часов тому назад, чтобы оттуда направиться в Гогенфлю.
Было воскресенье; день клонился к вечеру, и поселяне спешили в корчму. В это время через деревню проходил странно одетый человек, насвистывая веселый марш на свирели, укрепленной у него за пазухой, и ударяя в барабан, висевший перед ним. За ним шла старая цыганка, энергично звонившая в треугольник. Сзади медленно и задумчиво тащился осел, нагруженный двумя корзинами, на которых сидели две маленькие забавные обезьянки, кривляясь и толкая друг друга. Временами неизвестный прекращал игру на инструментах и принимался петь странную песню, к которой цыганка, привскакивая порой, присоединяла звенящие ноты. Так как осел, со своей стороны, сопровождал это пение своим естественным жалобным ревом, а обезьянки тоже визжали, то можно себе представить, какой веселый хор образовывало все это сборище.
Все внимание Бертольда привлек к себе молодой человек, ибо он без сомнения был молод, несмотря на то, что лицо его было ужасно разрисовано всевозможными красками и обезображено большим докторским париком, на котором сидела маленькая шапочка, обшитая галуном. На нем был надеты - потертый красный бархатный сюртук с большими, шитыми золотом обшлагами и открытым отложным воротником, черные шелковые панталоны по последней моде и башмаки с большими пестрыми бантами; сбоку висела изящная рыцарская шпага.
Он корчил смешные гримасы и подпрыгивал потешными скачками, так что крестьяне, глядя на него, неудержимо смеялись; но Бертольду все это представлялось лишь безобразными выходками полупомешанного, но между тем безумец, когда он разглядел его внимательнее, возбудил в нем какую-то симпатию - Бертольд сам не мог объяснить, почему.
Наконец этот странный человек остановился посередине площади перед корчмой и забил на барабане длинную энергичную дробь. По этому знаку поселяне образовали большой круг, и незнакомец объявил, что он сейчас даст перед достопочтенной публикой представление, лучше и величественнее которого никогда не видели самые влиятельные господа и вельможи.
Цыганка замешалась между тем в толпу и с шутовскими прибаутками и жестами продавала нитки кораллов, бантики, образки и тому подобные вещи или гадала по руке то той, то другой девушке, рассказывая о женихе, свадьбе или крестинах, чем заставляла краснеть ту, которой гадала, а остальных пересмеиваться и улыбаться.
Молодой человек распаковал свои ящики, построил подмостки и покрыл их небольшим пестрым ковриком. Бертольд смотрел за приготовлениями к кукольной комедии, которая затем и была разыграна на обыкновенный итальянский манер. Пульчинелло как всегда выказал энергию и держался бодро, несмотря на угрожавшие ему опасности, которых он счастливо избегал, и в конце концов одержал победу над своими врагами.