Гром грянул после рождения сына. Юра, как водится, пригласил друзей-приятелей. Повод самый что ни на есть торжественный: сын родился! Были подарки, застолье, шуточные речи, добрые пожелания новорожденному и родителям. Кто-то даже стихи прочитал по этому поводу.
Рябцев тоже поздравил Ингу и Юрия с наследником, а потом со злым намеком сказал:
— Но вообще-то мальчик и на меня немного похож. Подбородок вон раздвоенный… Выпьем за то, чтобы наши дети походили на нас.
Кто-то слова Рябцева принял за очередную шутку. Кто-то побарабанил по столу пальцами: надо присмотреться к подбородку мальчика. А Ингу как кипятком обожгло. Она, скрипнув зубами, выпалила:
— Врешь! От тебя у меня ничего не получилось! Вон, негодяй, отсюда!
— Да я пошутил, — кинулся оправдываться Рябцев.
— Жестоки твои шутки! Хватит меня терроризировать! Да, я однажды была с тобой, но на этом, слава богу, мы и расстались. Вон отсюда!
Когда гости разошлись, Инга во всем призналась Юре. Сидя на полу, обхватив его ноги руками, плакала и рассказывала. Он безмолвно стоял, слушал — и про тот случай, и про приглашения в ресторан, и про шепотки на свадьбе. А выслушав, холодно сказал:
— Рябцев, конечно, подлец. Но и ты хороша. И я бы тебе все простил, все бы понял, случись сегодняшнее в присутствии тебя, меня и Рябцева. Но ведь у нас полтора десятка гостей было. Значит, всё станет завтра известно всему городу. Значит, сколько ни живи я тут, на меня будут показывать пальцем: «А сына-то ему сделал Рябцев». И ведь не станешь же им доказывать, что никакой ямки на подбородке у нашего малыша нет… Я умру от такой жизни…
Через два дня Юра рассчитался, а на третий уехал. Подальше от дома — куда-то в Среднюю Азию.
10
С работы Шуклин возвращался нынче раньше обычного. А точнее — вовремя. Ровно в шесть часов он покинул редакцию, сел на троллейбус и уже через полчаса был на своей Новой улице.
Возле его дома мальчишки играли в хоккей. Воротами служили перевернутые деревянные ящики. Задумавшийся Федор чуть не наскочил на один из ящиков. Чертыхнулся и услышал смех взрослого человека. Поднял голову — перед ним, у двери подъезда, стоял Севастьянов.
— Размечтался, что ли, Федор… э-э-э… Григорьевич?
— Морозно вот, очки запотели.
— А я думал — размечтался. С вашим братом — творческими людьми — это случается… Я тут стою, наблюдаю, как пацаны шайбу гоняют. Заодно свежим воздухом дышу.
Больше всего Шуклин опасался, что Дмитрий Иванович начнет расспрашивать о вчерашнем. Но он не расспрашивал, а только пронзал Федора все понимающим взглядом и щерил рот в ехидненькой улыбке.
— Как дела?
— Нормально. А что?
— Так просто. Я по себе знаю, что жены не любят поздних возвращений…
Это был намек на вчерашнее.
— Наталья в этом смысле — молодец.
— Воспитал, видать. Так и надо. А раньше все скромничал, скромничал, Федор… э-э-э… Григорьевич. Пока не попался.
Севастьянов почти заслонил собой дверь, и Шуклин не мог свободно пройти к себе, чтобы не услышать разные пакости.
— Вы ревнуете?
— Голубчик! — всплеснул руками Севастьянов. — В мои годы? Да и к кому ревновать? К этой… развалине?
— Не смейте так о ней! — почти крикнул Шуклин и резко вплотную приблизился к Дмитрию Ивановичу. — Разрешите пройти.
11
В среду в пять часов Нелли Васильевна и впрямь была дома. Она, переодевшись в свой любимый пестрый длинный халат, направилась в кухню и зажгла газ. Еще на работе она продумала, что приготовит на ужин. Эскалоп с жареной картошкой, шпроты, сыр, маринованные грибы, свой любимый клюквенный напиток. А придет ли на ужин Шуклин? Газету с информацией она, конечно, купила, но ей хотелось проверить, твердое ли слово у Феди, может, и он из тех, кто, пообещав, потом забывает обещанное, придумывая разные оправдания. Ей не хотелось верить, что он такой, очень не хотелось. Она всегда ценила в людях обязательность и была бы весьма разочарована, окажись Федор пустословом.
Нелли Васильевна усмехнулась, вспомнив, как Шуклин сказал ей: «Я, как французы, бреюсь на ночь». Просто так сказал, а она эту фразу оценила. И Шуклина оценила. Счастливая, должно быть, у него жена. И она, Нелли Васильевна, не будет мешать этому счастью. Сегодня, если Федя придет, их встреча будет последней. Так она хочет. Да, пожалуй, и он.
Сквозь шкворчанье жарящейся картошки и эскалопов она не сразу расслышала телефонный звонок. А услышала — кинулась в комнату, не вытерев мокрые руки.
— Алло.
— Нелли?
— Я.
— Узнаешь?
— Узнаю.
— Так можно газету занести?
Наивный Федя человек!
— Обязательно. На память. Ты откуда звонишь?
— С Пионерского проспекта. Из автомата.
— Рядом почти. Приходи!
Минут через десять он явился. Кнопку звонка нажимал с колотящимся сердцем. «Что я делаю? Что я делаю? Зачем я пришел? Газету можно было послать по почте. Но что о нем подумает Нелли? Трусишка, скажет. А еще мужчина называется. Зачем же тогда целовал?..»
В коридорчике он стряхнул с шапки снег. Из бокового кармана вынул купленную на всякий случай бутылку коньяка.
— А это зачем? — удивилась Нелли Васильевна. — Я думала, что ты мне цветы принес, — с обидой произнесла она. И более снисходительно добавила: — Ох и кавалеры нынче пошли…
Федор покачал головой: и впрямь оконфузился. Мог бы действительно зайти в цветочный магазин, купить какой-нибудь букет. Посреди зимы любые цветы душу греют. Горячительное не забыл прихватить, а не додумался женщине сделать приятное. «Сухарь я, — обозвал он себя, — я ведь и Наталью цветами не балую. Разве что на день рождения дарю. И то их в газете или портфеле домой приношу. Сухарь я черствый, зря ты, Нелли, прошлый раз говорила, что я нежный…»
Он повесил пальто, снял холодные ботинки, обул мягкие, с опушкой, тапочки. Прошел в комнату, освещенную золотистым светом. Хорошо. Тепло. Уютно после декабрьской простуженной улицы. Устало опустился в кресло на колесиках, в котором сидел в прошлое воскресенье. И подумал, противореча — который раз за эти три дня! — самому себе: «Вот бы изредка приходить сюда. В это тепло, в этот уют. Слушать нешумный магнитофон — как в прошлый раз… Вот бы изредка… А то не жизнь, а замкнутый круг: полсуток — дома, полсуток — на работе, полсуток — дома, полсуток — на работе. В отпуск только втроем: я, Наталья, Эля. Чаще всего — на базу отдыха, что недалеко от города. Надоедаем друг другу еще больше, чем когда работаем. Ни минуты вольной жизни. А мне ведь уже сорок, я уже еду с ярмарки. Вон Гугляр с Наумом — те каждый год в санатории бывают, и одни. За месяц соскучатся по дому и семье — во много раз роднее, рассказывали, кажутся после и дом, и семья. А, кроме того, впечатлений сколько! Скольких людей разных встречают. Молодеют душой и телом. Я не рвусь пока в санаторий. Но имею я право хоть тут, в городе, отвлечься от всего? Ханжи скажут: не имеешь, ибо за спиной у тебя жена и дочь. И добавят: а что, если и твоя Наталья ту же песенку запоет? Каково тебе будет?.. А каково действительно? Не одобрю, конечно, — я хоть маленький, но эгоистик… То-то ж, скажут ханжи!.. Но я не сдамся. Я, — отвечу, — за разумность во всем. Даже в отношениях между такими близкими людьми, как муж и жена, не исключены секреты. И они в большинстве семей, уверен, существуют. Раскрой их, представляю, какая бы волна разводов прокатилась по земному шару! Ведь супруги бы узнали все-все друг про дружку — начиная от ошибок молодости и кончая случайной встречей с незнакомым человеком!»
Шуклин сидел, полузакрыв глаза, в забытьи сидел.