— Как зовут тех троих, которые убили вашего коллегу? — спросил я любезно Сакса.
— Я… я не помню, — ответил Сакс, боявшийся, что ему будут мстить те, кому удалось бежать. Я не мог винить его за это, ведь в то беспокойное время мы каждый день узнавали о людях, вступивших в конфликт с рабочими и отправленных к праотцам какой-то тайной организацией. Даже дети бросали бомбы и делали адские машины из консервных банок и негодных химических реактивов, чтобы взорвать, скажем, няню, которая отказалась дать яблоко! Бомбы находили в лукошках с земляникой, в почтовых бандеролях, в карманах пальто, на митингах и даже на церковном алтаре!
У террористов повсюду были свои тайные мастерские по производству бомб, они взрывали все на своем пути: винные лавки, памятники, церкви, убивали полицейских, разоблаченных тайных агентов, короче, всех и вся. Сегодня демократ убил социалиста, завтра социалист отомстил демократу. Корсика была раем по сравнению с Польшей тех дней.
Поэтому я очень хорошо понимал желание управляющего Сакса спасти свою жизнь. Тем не менее, я приказал арестовать девяносто семь уволенных рабочих и организовал опознание. Никто из них, заявил Сакс, не был причастен. После того как я отпустил их, он назвал виновных, и я без лишнего шума приказал арестовать их.
Никто из арестованных, естественно, не признался. Пришлось сменить тактику. Вызвав на допрос одного из них, отца семейства, я пообещал ему помилование, денежное вознаграждение, новый дом, землю, спокойную жизнь. Не знаю, поверил ли он в мои посулы или в нем заговорила совесть, но он, в конце концов, во всем признался и рассказал еще о многом. Он сообщил мне фамилии революционеров, рассказал об их планах, о тайной организации.
Вскоре в округе об арестах стало известно. Сакс это почувствовал и, с лихорадочной поспешностью собрав бумаги, передав все дела третьему управляющему, приготовился к бегству на родину — в Бельгию. Когда они обсуждали в конторе дела, кто-то, разбив окно, словно безумный, открыл по ним беспорядочную стрельбу. Затем, спрыгнув со второго этажа во двор, поспешно скрылся.
Сакс был мертв, другой управляющий тяжело ранен. Как только он немного поправился, я допросил его:
— Как выглядел неизвестный?
— Не знаю.
— Но вы же его видели!
— Не знаю.
— Но вы должны мне сказать!
— И не подумаю! Ищите себе свидетелей, где хотите, а с меня пальбы достаточно. Я сегодня же уезжаю в Германию!
Я попытался удержать его силой, но он вырвался, бросился на улицу, поймал извозчика и велел ему что есть сил гнать на вокзал, без вещей, ни с кем не попрощавшись, думая лишь о том, чтобы уехать восвояси живым.
Благополучно добравшись до вокзала, он, к великому своему облегчению, узнал, что экспресс в Германию еще не отправлялся! Но радость его была преждевременной. Он даже не понял, откуда прогремел выстрел, а за ним еще и еще один. Он рухнул на землю с тремя пулями в голове и сердце.
Бурная, полная тревог и волнений жизнь в княжестве Польском между тем продолжалась…
ТРАГЕДИЯ ПОЛКОВНИКА ФОН ШТЕЙНА
— Черт возьми! Где этот проклятый писарь? Сколько можно его звать? Что он, подлый пес, письменного приглашения дожидается? Что же это такое, спрашивается?! Я здесь командир или кто?… Если он на дежурстве, может убираться ко всем чертям! Когда я — ик — говорю ему, — ик — что он — ик-ик — он понимает, животное в человеческом облике?
Полковник снова был не в духе! Полковник слишком долго смотрел на бутылку водки! Полковнику требовался собутыльник, на чью осмотрительность он мог бы положиться.
Писарь был неболтлив и не дурак выпить — он тихо сидел рядом с полковником и накачивался вместе с ним до тех пор, пока убогую обстановку вокруг не заволакивала радужная дымка. Это не шутка — командовать гарнизоном в такой Богом забытой дыре, как Рава, — унылом и грязном провинциальном городишке.
— Ну, его к чертям! Давай-ка лучше выпьем еще водки! Твое здоровье!
Разве ради этого полковник И. И. Штейн сражался в русско-японскую войну? Ради этого стал командиром? Чтобы закончить свои дни в скорбном одиночестве в Раве? Жена, сын и дочь жили под Варшавой. Дочь училась на дантиста, сын, естественно, — в кадетском корпусе.
— Ну, будем здоровы, старина! За здоровье государя! Да здравствует все молодое и прекрасное! А ну давай пей, не отлынивай, старый черт!
Писарь выпил то, что ему причиталось, и вскоре заснул прямо в кресле.
Ну, скажите на милость, чем тут заняться полковнику?
Пошел к кухарке. Вот старая дура! С ней даже поговорить не о чем, до того глупа. Одно слово, баба. Солдаты жаловались, что она целыми днями к ним пристает. Охоча до мужиков!
Хотя с ней можно и выпить и переспать!
Так и продолжалось вечер за вечером, ночь за ночью.
Вскоре дела зашли настолько далеко, что уже ко второму числу у полковника не было ни рубля на водку, не говоря уже о других расходах. Он взял немного из казенных денег, которые были в его ведении. Это уже серьезно! Сорок рублей! Теперь придется экономить! Потом еще шестьдесят! Какой вкус у хорошего вина!…
— Подарил бы мне что-нибудь, старая свинья, — потребовала у него как-то кухарка.
— Денег нет, — ответил полковник.
— Возьми еще из казенных.
— Откуда ты знаешь?! И вообще, это неправда! Я оттуда ни копейки не брал.
— Да, как же! Ты каждую ночь, как накачаешься, во сне об этом бормочешь! Я даже рот тебе рукой закрывала, чтобы твой ординарец не услышал, какой у него славный командир! Ну, так что будешь делать?
Полковник дал ей денег, — разумеется, из казенных.
Неожиданно из Варшавы нагрянула ревизия. Полковник Штейн не знал, что предпринять. Если все откроется, — значит, конец карьере. В ужасе он бросился к ростовщику, и тот одолжил ему пятьсот рублей.
Ревизия ничего не обнаружила! Счета сошлись! Замечательно! Полковник снова был в прекрасном настроении и послал за писарем, чтобы вместе отпраздновать это замечательное, по его глубокому убеждению, событие. Писарь, однако, отказался.
— Ты что, подлец, брезгуешь моим коньяком?!
— Никак нет, ваше высокоблагородие, я… я… боюсь, что в городе пойдут разговоры.
— Что еще за разговоры? Какие разговоры? Разве ревизия нашла хоть малейшее нарушение?