Декстер лежал в своей огромной кровати, спинки которой были отделаны резными украшениями в виде цветов и обтянуты ситцем. Перед ним стоял большой плетеный поднос с завтраком, состоящим из английского чая, стакана свежевыжатого грейпфрутового сока, очень тонкого тоста и тарелочки со свеженарезанным лимоном. В маленькой хрустальной вазочке на подносе стоял цветок красного гибискуса. Сбоку на подносе лежала пачка газет — «Нью-Йорк тайме», «Уолл-Стрит джорнал», несколько журналов по промышленности и «Палм-Бич дейли ньюс», из которой можно было узнать обо всем, происходящем в городе. На другой стороне подноса лежали финансовые отчеты его фирм и отчет частного детектива, которому он поручил навести справки об Энн.
Декстер никак не мог забыть того ощущения, которое он испытал, когда его впервые познакомили с Энн. Это было какое-то смутное и всепоглощающее чувство, перераставшее в ясное и четкое влечение. Она взглянула на него с какой-то королевской высоты взглядом, в котором сквозили нетронутая чистота и гордость. Он был просто ошарашен, когда она медленно подняла свои зеленые глаза, затененные длинными ресницами, и посмотрела на него. В этих глазах читались безразличие и… интерес.
Декстер внимательно изучил фотографию Энн, сделанную в прошлом месяце во время посещения ею Музея современного искусства в Нью-Йорке, и фотографии с ее персональной выставки в галерее «Нортон арт», проходившей в Палм-Бич год назад.
Кажется, все известные люди города посетили эту выставку. Декстер пил чай и размышлял не без удивления. Почему? Ведь каждый, кто впервые появлялся в Палм-Бич, вызывал в обществе настороженность, был без вины в чем-нибудь да виноват. Но эту девушку приняли безоговорочно. К отчету частного детектива прилагались ее родословная, график выставок на весь следующий год, кассеты с записями всех ее интервью, список всех мероприятий, которые она в Последнее время посещала, список лиц, с которыми она беседовала на этих мероприятиях, список тем, которые она затрагивала в разговорах с подругами, имелись даже сведения, что она собирала фарфоровые статуэтки. В заключение отчета говорилось, что в настоящее время Энн находится в Париже.
Декстер еще раз всмотрелся в фотографии. В своей жизни он встречал множество красивых женщин, но это лицо, которое он увидел несколько недель назад, так и стояло у него перед глазами. Чистые и гордые черты в обрамлении светлых волос и пронзительный, уверенный взгляд ее зеленых глаз снова поразили его, когда он просматривал фотографии.
Совершенно внезапно, словно неожиданная вспышка молнии в момент уединения и размышлений, на него нахлынули давно забытые воспоминания о детстве, и он, словно отражение в зеркале, увидел самого себя в подростковом возрасте — с более темным, чем у товарищей, цветом кожи и глаз и одетым неподобающим случаю образом.
Декстер родился во Франкфурте. Его отцом был Биллем Шмидт, германский генерал, а матерью — Роза Портино — состоятельная аргентинка. В детстве он учился в привилегированной английской школе, но когда ему исполнилось тринадцать лет, началась война, отец спешно забрал его из школы и отправил вместе с матерью в Буэнос-Айрес. Он боялся, что из-за смуглой кожи и черных волос их могут принять за евреев. Они сменили фамилию на девичью фамилию матери, а Декстеру было строжайше запрещено даже упоминать о Германии. Все, что после этого он слышал об отце, было лишь то, что после поражения Германии в войне его отца судили и приговорили к смертной казни как военного преступника.
Последующие годы своей жизни Декстер жил попеременно то в огромном поместье своей матери, где на тысячах акров располагалось множество садов, полей и горных рудников, то в квартире в Вашингтоне, где он готовился к поступлению в университет. За эти годы Декстер с матерью объездил самые модные курорты и фешенебельные города Соединенных Штатов. Во время их первого визита в Палм-Бич мать Декстера с нетерпением ждала момента, когда она сможет посетить знаменитые во всем мире магазины на Уорт-авеню, той самой улице, на которой в окружении фонтанов и садов притаились особняки самых именитых кутюрье, людей искусства и коллекционеров, известных всему миру.
— Здесь так же шикарно, как на Фарбур-Сен-Оноре, так же величественно, как на Бонд-стрит, и так же стильно, как на виа Венето, — в восторге шептала ему мать.
Декстер разразился хохотом. Перед его глазами было то, чего он не видел ни разу в жизни, — так называемый собачий бар. Это была поилка в форме полукруга, отделанная разноцветными изразцами. На одной из ее стенок возвышался серебряный кран, из которого лилась свежая вода. А чей-то мопс, в ошейнике, отделанном норковым мехом и бриллиантами, пил из нее воду. Все еще продолжая смеяться, Декстер шел вприпрыжку рядом со своей матерью по этой шикарной улице в тени огромных деревьев, за которыми располагались дома, построенные в средиземноморском стиле и спрятанные от посторонних глаз зарослями бугенвиллеи и олеандра, покрытыми ярко-красными цветами. Наконец мать и сын решили перекусить в «Пти Марме». Казалось, что они простояли в очереди целую вечность, когда наконец метрдотель взглядом разрешил им войти. Декстер рано узнал, что в Палм-Бич не любили иностранцев, разумеется, кроме титулованных европейских особ. Титул здесь значил гораздо больше, чем «ролле-ройс». Декстер заметил: прежде чем усадить их, метрдотель проводил за один из самых лучших столов какого-то русского князя и только после этого вернулся к ним и предложил столик, который, казалось, находился так же далеко от входа, как Сибирь. Пока они шли по залу, какие-то две женщины громко шептались, что у его матери явно лишний вес.
— Не обращай внимания, — сказала ему мать, хотя и сама расстроилась.
— А посмотри, какое ужасное платье, — продолжала одна из женщин высоким звенящим голосом.
— Лучше посмотрите в зеркало на свое платье в этих дурацких цветочках, — дерзко ответил ей Декстер. Только много позже он узнал, что платья этих дам из ткани в ярких крупных цветах были сделаны одним из самых известных модельеров Европы.
С годами Декстер все больше ненавидел ожидание в любой очереди. Ждать казалось ему оскорбительным, и благодаря этому он позже снискал себе дурную славу среди людей, которые могли терпеливо выжидать своего часа в любой ситуации. Эта слава была того же неприятного свойства, что и мнение; однажды высказанное за его спиной каким-то официантом, прошептавшим другому:
— Еврей, наверное.
Тогда его это взбесило. Декстер ненавидел евреев так, как никому из этих людей и не снилось.
«Ну почему я не родился голубоглазым блондином? Почему у меня нет хоть завалящего титула?» — думал он. Тогда-то он и поклялся себе, что когда-нибудь ему не нужны будут ни титулы, ни голубые глаза. Он приложит все силы и станет королем всего этого острова. Желание быть членом высшего общества накалило его добела. Не остыло оно в его душе и по сей день.
Вернувшись домой, Декстер посвятил себя всемерному расширению дела. Он занимался медной рудой, упаковочной линией для мясопродуктов, добычей серебра, выращиванием сахарного тростника и зерновых, ското- и коневодством. Все делал на высшем уровне. Ему очень помогала мать, которая отполировала до блеска его и без того изысканные манеры.
Казалось, что за ним стояли целые поколения предков блестящего воспитания и происхождения. Он выучился изящно танцевать, прекрасно говорил на пяти языках. Его английский был четок и элегантен, без малейшей тени акцента. Он знал, какое вино следует пить и когда, какие дарить цветы и при каких обстоятельствах, какие места посещать и как часто.
Стремясь достичь совершенства во всем, он стал отличным теннисистом и игроком в гольф и поло. Он был прекрасным стендовым стрелком и великолепно ходил под парусом. После обучения в Гарварде он стал одержимым бизнесменом — из своих рабочих высасывал все соки, а конкурентов был способен уговорить вкладывать средства в медные рудники, у которых не было будущего.