В этих папках был сон всего мира, тот океан ужаса, над бездонной пропастью которого они пытались разглядеть какие-то теряющиеся во мраке очертания, какие-то тающие на глазах следы. Бедные мы, несчастные, вздохнул он про себя.
Он принялся читать другие страницы, но чувствовал, что работа не идет. Глаза читали, однако мысли витали где-то в другом месте. Солдаты с лицами, закрытыми челками. Тысячи пар обуви на площади и отруби и слепая курица. Снова снег, но в этот раз сложенный в большие сундуки вместе с приданым… какого-то мужчины. Что за извращенный мозг, подумал он и вдруг со странным чувством, схожим с грустью, вспомнил свое самое первое сновидение в этом Дворце. Три белые лисицы над мечетью супрефектуры. Красивый сон, чистый. Где был он сейчас, среди всего этого моря кошмаров? Эх, вздохнул он и подтянул к себе один из листков. Он хотел растолковать хотя бы еще пару сновидений до перерыва, но звонок прозвенел раньше, чем он думал, и закрыл папку.
В подвальном помещении, где пили кофе и салеп, царило обычное оживление. Это было единственное место, где Марк-Алему доводилось поболтать со знакомыми или незнакомыми ему людьми. В Селекции он проработал недолго, так что тамошних знакомых у него было немного, и в буфете он их видел совсем редко. Но даже когда встречал их, они казались ему какими-то далекими, принадлежавшими к минувшему этапу его жизни. Ни одного радостного дня у него в Селекции не было. В Интерпретации дни были столь же тусклыми, за исключением сегодняшнего, когда ему удалось наконец что-то сделать, поэтому в отличие от прошлых разов, когда он обычно спускался в буфет в самом мрачном настроении, сегодня он ощущал себя чуть раскованнее.
— Ты где работаешь? — небрежно спросил он человека, напротив которого ему удалось найти свободное место за столом, уставленным множеством пустых кофейных чашек. Тот сразу напрягся, как перед начальником.
— В Переписке, господин, — ответил он.
Марк-Алем не ошибся. Сразу было видно, что перед ним новичок, такой же, каким был и он сам всего месяц назад.
— Ты болел? — спросил он его, отхлебнув кофе и удивившись собственной уверенности. — Ты выглядишь очень бледным.
— Нет, господин, — ответил тот, тут же поставив чашку с салепом на стол. — Но… у нас много работы и…
— Понятно, — произнес Марк-Алем все тем же снисходительным тоном, который появился у него непонятно откуда, — наверное, сейчас время самого прилива сновидений.
— Да, да, — тот кивнул головой так живо, что Марк-Алему показалось даже, что еще несколько таких кивков — и его тонкая шея не выдержит и переломится.
— А вы? — уважительно спросил тот.
— В Интерпретации.
В глазах у того мелькнула искра, что-то вроде улыбки удовлетворения, говорившей: я прямо как сердцем чуял.
— Пей салеп, а то остынет, — сказал он, заметив, что тот оцепенел.
— Мне впервые довелось разговаривать с господином из Интерпретации. Я так рад!
Два-три раза он поднимал чашку с салепом, но снова ставил ее на место.
— Ты давно работаешь во Дворце?
— Два месяца, господин.
За два месяца от тебя остались только кожа да кости, подумал Марк-Алем. Каким же станет он сам спустя некоторое время?
— У нас очень, очень много работы в последнее время, — сказал тот, отхлебнув наконец салепа. — Каждый день работаем сверхурочно.
— Это заметно, — кивнул Марк-Алем.
Тот улыбнулся, словно говоря: разве я в этом виноват?
— Рядом с нами как раз камеры изолятора, — продолжал он, — и, когда во время допроса есть надобность в писаре, они вызывают нас.
— Камеры изолятора? — спросил Марк-Алем. — Это какие?
— Разве вы не знаете? — изумился тот, и Марк-Алем тут же пожалел, что задал этот вопрос.
— Мне с ними не приходилось иметь дело, — пробормотал он, — хотя кое-что я слышал.
— Они почти что впритык к нам, — сказал писарь.
— Это не те, что в дальнем крыле Дворца, где стоит охрана? — спросил Марк-Алем.
— Точно, — радостно подтвердил тот. — Часовые стоят прямо перед их дверями. Да вы, значит, там были?
— Я проходил там мимо по другому делу, — сказал Марк-Алем.