Софья Богатырева
Дядя Витя, папин друг
Виктор Шкловский и Роман Якобсон — вблизи
Принцип исторического романа
После дождя палочка легко входит в рыхлую землю. Мы с Вадиком, дачным соседом, рисуем зверей и птиц. Домашних зверей и птиц, уточняет Вадик. Звери и птицы не удаются.
— Это кто? — спрашивает Вадик.
— Курица! — с готовностью откликаюсь я.
— Дура. Не видишь: собака? Вот он хвост, вот уши.
Где же хвост, какие уши? Где тут собака?! Начиркано на земле, одни бороздки и подсохшая грязь по краям. Вадик злится, ломает палочку, я нахожу для него другую — нет, опять нехороша.
А мне — мне хорошо! Пахнет дождем от земли и листьев на земле, дымком от самовара с веранды, где пьют чай мама с отцом и гостем, дядей Витей. Мне всегда хорошо, но мне надо, чтоб всем было хорошо, Вадику тоже. «Индюк» — вспоминаю слово, ага, годится, домашний зверь! Или он — птица?
— Давай, — говорю Вадику, — рисовать индюков. Мы их никогда не видели, их можно рисовать круглыми.
Новую «дуру» от Вадика заглушает хохот с веранды. Оглядываюсь: смотрят на меня. Отец промокает платком глаза, мама заливается, дядя Витя улыбается довольный и — моим родителям, важно:
— Не смейтесь, я всерьёз: ваша дочь только что сформулировала принцип исторического романа: «Мы их никогда не видели, их можно рисовать круглыми».
И смотрит на маму с папой хоть сидя, но свысока. Победно.
Нет, реплика Виктора Шкловского звучит в моей памяти не его голосом: я ее, разумеется, не поняла и не запомнила, это позднее мама с папой любили к слову цитировать. В детской памяти сохранились: упругость влажной земли, чью гладкость раздирает прутик в моей руке; горьковатый дымок самовара и горделивая мысль, что ставили его на собранных мною шишках; необидный, хоть и обращенный на меня смех; отец, мама, дядя Витя и то, что называется неведомым мне пока словом «гармония».
Это первое мое воспоминание о Викторе Шкловском и первое — бессознательное — столкновение с введенным им в науку понятием «прием остранения». Определение исторической литературы, вышелушенное из лепетания малышей, чем не пример, пусть комический, сделанного им открытия? «Остранение — это показ предмета вне ряда привычного, рассказ о явлении новыми словами, привлеченными из другого круга к нему отношений»1 . Мы с Вадиком и своим индюком уж точно явились «из другого круга отношений», весьма далекого от литературоведения и терминов, обозначающих особенности жанров.
Было мне тем летом от роду четыре с половиной.
С гостем связано царапающее знание. Мама рассказывала, что отец хотел сына, не меня, свою дочку, а мальчишку по имени Виктор — в честь дяди Вити, которого почитает своим учителем. Досталась ему девочка и — как я тогда думала — с горя они дали мне это жуткое имя: Софья. На самом деле имя мне дали в знак уважения к дедушке, маминому папе, ревнителю еврейских обычаев: по традиции новорожденных полагается называть именами покинувших этот мир родственников, а Соней, Сонечкой, звалась мамина мама, скончавшаяся незадолго до моего рождения. Имя ни маме, ни папе, ни мне не нравилось. В наши дни оно нравится всем и даже мне, но теперь я знаю, что бабушку на самом-то деле звали Шифра — семья жила в Туле, дома говорили по-русски и еврейское имя для простоты общения перевели. Как это часто бывает, жест вежливости оказался напрасной жертвой. Но и не вредил никому.
Книга
Папин кабинет в нашей московской квартире, Руновский переулок, дом 4, квартира 1, год 1937-й или 38-й. День. Мамы нет, она на работе. (У нас все — не как у людей: «у людей», других девочек в нашем доме, на работу по утрам уходит папа, а мама, в фартуке поверх халата, хлопочет на кухне. У нас утром на работу, веселая и нарядная, на ходу чмокнув меня в щеку, убегает мама. Папа работает дома: он писатель и — еще одна странность! — как писатель называется Александр Ивич, а как мой папа — Игнатий Игнатьевич. Мешать ему, т.е. заходить в его кабинет запрещается, но я запрет нарушаю.) Вот и сейчас: ускользнула от очередной гувернантки и примостилась на широкой, полукругом изогнутой спинке жесткого кресла у папиного письменного стола — когда отец работает, мы часто помещаемся там вдвоем, он на сиденье, я на спинке. Сейчас я в кресле одна, места полно, можно болтать ногами, не опасаясь заехать башмаком в папину спину. Отец, дядя Витя и дядя Володя сбоку от меня разложили на диване тяжеленую — мне не поднять! — желто-серую книгу и втроем читают ее чудны́м образом, задом наперед, с конца. Длинное и трудное название книги откуда-то мне известно — может, сама прочитала, хотя читаю плохо и не люблю, может, прозвучало, сказанное вслух, а скорее, вклеилось в детское воспоминание позднее: этот том, «Стенограммы первого Съезда советских писателей», 1934 года издания, видела потом на книжной полке многие годы, он и сейчас там красуется.