Но это будет еще когда, ночью, а сейчас день или позднее утро и в окно вагона лезут и лезут все новые бутылки с водой (как она тогда называлась: ситро? лимонад?), которые дядя Витя без устали забрасывает в наше купе. Поезд трогается.
Последнее воспоминание о Москве: мама с помертвевшим «перевернутым» лицом и Виктор Шкловский с бутылкой газированной воды, которую он не успел просунуть в окно.
Птица
В эвакуации, в Чистополе, я Шкловского совсем не помню, только однажды он возник — упомянул о моем отце в письме: бабушка пересказывает мне и маме: “Виктор пишет, что Саня ведет себя храбро — он встретился с кем-то, кто его видел”. Помню я Варю. Она была старше меня ровно на пол моей тогдашней жизни и представлялась мне существом иного порядка: принадлежала к высшей лиге, куда нам, мелюзге, ходу не было. У нее не переводились поклонники, мальчишки из нашего интерната то и дело влюблялись в нее, про нее распевали песенку, переиначив модный тогда шлягер «Крутится, вертится шар голубой...», а когда белокурая Варя появлялась вместе с узкоглазой, в японском стиле Татой Сельвинской и восточной красавицей Скиной Вафа, тут уж все от мала до велика замирали от восхищения.
Вари я робела, а с ее родителями общалась запросто: «дядя Витя» и «тетя Люся» присутствовали в моей жизни, сколько я себя помнила, если не вживе, то в разговорах старших, в телефонных звонках. Ничтоже сумняшеся, я привычно включала их в понятие «дом». Однако задуматься пришлось: мама подтолкнула.
Это уже в Москве было: после уроков весь наш 4-й «Б» сорвался на Птичий рынок покупать птиц. С чего нам приспичило в голодную и холодную зиму 1943–1944-го заводить в почти не отапливаемых домах птиц, теперь уж не вспомнить. Но помню свой ужас и растерянность, когда обнаружила, что, потратив выданные мамой на покупку молока деньги, держу в руках тощий мешочек с пшеном и невзрачную пичугу в картонной коробке с дырочками. Мысли о не купленном молоке можно было отложить, а вот куда деть пичугу? Вспомнила: до войны у Вари, ее брата Никиты и двоюродной сестры Васи жил некто пернатый. Не заходя домой, с портфелем, пшеном и птицей ввалилась в Лаврушинский к Шкловским: не найдется ли подходящей клетки? Клетка нашлась. Тетя Люся, не выказав удивления, ее мне вручила, птицу туда вселили. Дядя Витя вышел на шум, критически оглядел мою покупку, сказал, что зовут птицу сойкой (кажется так, если не путаю) и что она не боится холода. Своевременное было сообщение.
Оскользаясь, в обнимку с клеткой — тугие прутья не больно, но крепко вреза́лись в прорехи расползшейся довоенной шубейки, прижимая локтем под мышкой набитый учебниками портфель (легких заплечных рюкзачков мы не знали), а в пальцах удерживая, просунув большой и указательный в дырочки, коробку из-под птицы (вдруг ей еще пригодится?), доплелась до дому. Мама, вернувшись с работы, так была ошарашена моей прытью и моим, как она выразилась, «набегом» на Шкловских, что покупка птицы вместо молока отошла на задний план. Мама пустилась объяснять оттенки слова «дядя», попутно повторяя два незнакомых слова «беспардонность» и «амикошонство», из чего следовало, что явиться без предупреждения за клеткой для птицы к папиному брату дяде Сереже Бернштейну было бы худо-бедно прилично, а к папиному другу дяде Вите Шкловскому — никак невозможно.
— Так у дяди Сережи откуда быть клетке, у него собака! — пыталась я защищаться, попутно прикидывая в уме, пошла ли бы я к дяде Сереже за собачьей конурой, если бы на Птичьем рынке вместо птицы купила щенка: там продавались. Но поскольку дядисережин сеттер Бвана жил не в конуре, а на коврике в дядином кабинете и купила я не щенка, а птичку, развивать тему не стоило.
Воспитательная беседа зашла в тупик и на время заглохла.
Никаких воспоминаний о дальнейшей участи птицы и клетки у меня не осталось, зато крепко запомнились два новых слова: «беспардонность» и «амикошонство».