Исчезнувшие «подзаборные» тени стали потихоньку оживать и материализоваться. Не раз уже ловили молодых людей и девушек, даже учеников хедера из тех, что постарше, когда они все вместе собирались тайком для чтения тоненьких, словно из папиросной бумаги сделанных, листков, исписанных крошечными, хоть бери и разглядывай в лупу, буковками! Странная песня, которую могильщик услышал перед рассветом над свежей могилой Амстердама, обрела четкие контуры, ясную форму, облачилась в слова и ритм:
Сначала эту песню слышали в лесу, на другом берегу разлива, во Францовке, то есть там, где когда-то прятались французы, когда бежали из-под Москвы…[262] Потом песня переметнулась с окраин, разлилась по всем закоулкам и постепенно проникла в сердце города. Можно было поклясться, что ее однажды вечером уже слышали из хибарки реб Ехиэла:
Что за «марш-марш»? Это значит, «идем-идем». Почему вдруг «идем»? Кому велят идти? И куда? Очень непонятные слова.
Среди шапочников на рынке началось какое-то брожение. Перебаламутил их Хаце-хромой. Выкатили претензию! Поднадзорный утонул уже три месяца тому назад, хозяин купальни давно получил ссуду в братстве «Сеймех нейфлим» и открыл лавочку — а они только теперь спохватились:
— Как же так? Кто выгнал его из купальни, как не эти почечуйники[264], эти трусливые бородатые зайцы?[265] А кто его загнал в глиняные ямы рядом с кафельной фабрикой, если не этот пакостник, хозяин купальни? Черта его батьке! Ишь банная обслуга у почтмейстера!..
И вскоре после этих разговоров случилось так, что шел себе бывший хозяин купальни из своей бакалейной лавочки домой, подняв ватный воротник. Дело было осенью, в сумерках. Ключи висят у него на мизинце и жалобно позвякивают. И только он хочет свернуть в свой переулок, как получает с размаху по ушам. Спас его ватный воротник. Если бы не воротник, остался бы хозяин купальни, всем ненавистникам Израиля такого, глухим — оглох бы напрочь. В грязи он, конечно, растянулся, ключи, конечно, потерял… Назавтра с утра пришлось ему вызывать фельдшера, чтобы тот ему прописал какие-нибудь капли, и слесаря, чтобы тот вскрыл дверь лавки… Хозяин купальни, высидев, как на углях, весь пасмурный день в лавке, к майреву ввалился в любавичский бесмедреш с криком. Где это слыхано? Содом! Он что, обязан терпеть побои, подвергать свою жизнь опасности?.. Наказывали ему обыватели, чтобы он не смел пускать в купальню поднадзорного, или не наказывали? Так почему он получил по шее, а они — нет? Что же на него, на бедняка, так насели? Мало того, что он потерял деньги за аренду купальни? Мало того, что его оставили на Днепре один на один с почтмейстером, этой свиньей, на весь конец лета, а сами разбежались? Испугались мертвеца и разбежались! Так ему же еще и делать теперь новые ключи для лавки?.. Нет, больше он не будет вносить еженедельный платеж в «Сеймех нейфлим». Он за собой никаких долгов не числит — и платить не будет.
Обыватели, почувствовав себя виноватыми, вздрогнули и придвинулись к печке, которую стали топить лишь пару дней назад. И только дядя Ури отважился пуститься в расспросы:
— Что случилось? Как это произошло?
А ему, хозяину купальни, почем знать? Он же шел с поднятым воротником тулупа. Но только вот ему кажется… Он может поклясться, что… что видел хромого, который убегал, подпрыгивая на своем костыле… Может, это Хаце-шапочник? Тот самый, которого видели выходящим из хаты поднадзорного, он тогда еще все оглядывался? Коли так, то шапочник из той же шайки… Чтоб им всем повылазило!
— Надо было еще тогда переговорить с приставом, — заявляет Ури и выдергивает у себя из бороды волосок.
Хозяин купальни и вправду перестал вносить еженедельные платежи в «Сеймех нейфлим», и никто ему слова не сказал. Но этим дело не кончилось.
261
‘«Рабочая Марсельеза», написана в 1875 г. Петром Лавровым на музыку «Марсельезы» (Руже де Лиль). Популярнейшая русская революционная песня.
265
Заяц, согласно фольклорной традиции, существо боязливое. Именно поэтому он стал у евреев символом набожного человека, поскольку на древнееврейском такой человек называется «иш хареди» — «муж боящийся», то есть богобоязненный.