Поднеся ко рту платок, Эйвон подавил зевок и своей обычной ленивой походкой проследовал в карточный зал, где пробыл примерно час. Утомившись от игры, он разыскал хозяйку, поблагодарил ее и удалился.
Леон дремал внизу, но при звуке шагов открыл глаза и вскочил на ноги. Он помог герцогу надеть плащ, протянул ему шляпу и спросил, не надо ли вызвать карету. Но герцог буркнул, что предпочитает пройтись пешком. Они неторопливо зашагали по улице. Как только странная парочка завернула за угол, герцог заговорил.
— Дитя мое, о чем ты беседовал с графом де Сен-Виром?
Леон удивленно вскинул голову и в неподдельном изумлении уставился на хозяина.
— Откуда вы узнали, Монсеньор? Я вас не видел.
— Вполне возможно. Но я все-таки надеюсь, что ты соблаговолишь ответить на мой вопрос.
— Прошу прощения, Монсеньор! Граф почему-то поинтересовался, откуда я родом. Не понимаю, зачем ему это понадобилось.
— Полагаю, ты так и сказал ему?
— Да, Монсеньор, — кивнул Леон. Глаза его озорно блеснули. — Я подумал, что вы не рассердитесь, если я позволю себе некоторую грубость в разговоре с этим господином.
Губы Эйвона дрогнули. Леон расцвел в ответной улыбке.
— Весьма разумно, — согласился Джастин. — А после этого ты…
— Я сказал, что не знаю, Монсеньор. Кроме того, это правда.
— Очень удобно.
— Да, — с готовностью подтвердил паж. — Не люблю врать.
— Правда? — Его милость ободряюще взглянул на пажа, и тот охотно продолжил.
— Правда, Монсеньор. Конечно, порой без лжи не обойтись, но я стараюсь избегать таких ситуаций. Пару раз я солгал Жану из страха, но ведь это трусость, n'est-ce pas? Думаю, нет ничего дурного, когда лжешь врагу, но никогда нельзя лгать другу или тому, кого любишь. Это ведь смертный грех, да?
— Поскольку не могу припомнить, чтобы я кого-нибудь любил, не могу ответить на твой вопрос, дитя мое.
Леон серьезно посмотрел на его милость.
— Никого? — переспросил он. — Я тоже мало кого любил, но если любил, то уж всем сердцем. Я любил мою мать, кюре и… и я люблю вас, Монсеньор.
— Прошу прощения?
— Я… я лишь сказал, что люблю вас, Монсеньор.
— Мне показалось, что я ослышался. Я польщен, но думаю, что выбор твой неразумен. Не сомневаюсь, что мои слуги попытаются тебя переубедить.
Синие глаза вспыхнули.
— Пусть только посмеют!
Герцог нацепил монокль.
— В самом деле? Уж больно ты грозен…
— У меня очень вспыльчивый характер, Монсеньор.
— И с его помощью ты защищаешь мою скромную персону? Очень занятно. Ты уже облагодетельствовал своим характером… м-м-м… моего камердинера?
Леон презрительно фыркнул.
— Да он просто дурак, Монсеньор!
— И притом безнадежный. Я то и дело напоминаю Гастону об этом прискорбном обстоятельстве.
Вскоре они добрались до резиденции Эйвона. В вестибюле его милость остановился и взглянул на замершего в ожидании Леона.
— Принеси в библиотеку вина, — велел он.
Когда Леон появился с большим серебряным подносом, Джастин сидел у огня, положив ноги на каминную решетку. Из-под полуопущенных век он наблюдал, как паж наливает в бокал бургундское. Леон обеими руками благоговейно поднес бокал его милости.
— Спасибо. — Эйвон улыбнулся. От столь необычного обращения Леон так и замер с открытым ртом. — Насколько я понимаю, ты считаешь своего господина неотесанным грубияном? Сядь. Нет, здесь, подле меня.
Леон проворно уселся на коврике, скрестил ноги и поднял на герцога смущенный, но явно довольный взгляд.
Не сводя глаз с пажа, Эйвон пригубил вино и поставил бокал на маленький столик рядом с собой.
— Ты находишь мое поведение неожиданным? Я просто хочу немного развлечься.
Леон серьезно смотрел на его милость.
— Что я должен делать, Монсеньор?
— Говорить, — потребовал Эйвон. — Твои взгляды на жизнь весьма занимательны. Пожалуйста, продолжай.
Леон внезапно рассмеялся.
— Монсеньор, я не знаю, о чем говорить! Я не знаю ничего интересного. Мне все твердят, что я много болтаю. Мадам Дюбуа позволяет мне говорить, но Уолкер… Уолкер всегда такой скучный и строгий.
— А кто такая мадам Дюбуа?
Леон широко раскрыл глаза.
— Это же ваша экономка, Монсеньор!
— Правда? Никогда ее не видел. И эта особа готова внимать твоей болтовне?
Паж непонимающе смотрел на герцога.
— Монсеньор?
— Не важно. Расскажи о своей жизни в Анжу. До того как Жан привез тебя в Париж.
Леон уселся поудобнее, и поскольку подлокотник кресла Эйвона оказался удобной опорой, он прислонился к нему головой, не сознавая, что серьезно нарушает этикет. Но Эйвон лишь улыбнулся и пригубил вино.
— Жизнь в Анжу мне теперь кажется такой далекой, — вздохнул Леон. — Мы жили в маленьком домике, держали лошадей, коров, поросят и прочую живность… Моему отцу не нравилось, что я не подхожу к коровам и поросятам. Но понимаете, Монсеньор, они всегда были такие грязные! Матушка же говорила, что крестьянская доля не для меня, и поручила мне ухаживать за птицей. Это было не так противно. У меня даже была одна курица-пеструшка. Как-то Жан стащил ее, чтобы подразнить меня. А потом появился месье кюре. Он жил неподалеку от нашей фермы, в крошечном домике рядом с церковью. Он был такой добрый! Если я прилежно учился, месье кюре угощал меня чудесными сладостями… а иногда святой отец рассказывал истории о феях и рыцарях! Я тогда был совсем маленьким, но до сих пор помню его рассказы. А отец твердил, что не пристало священнику рассказывать небылицы. Я не очень любил отца… Он был похож на Жана. А затем нагрянула чума, и люди кругом мерли как мухи. Меня отправили к кюре, и… Дальше, Монсеньор, вы сами знаете.
— Теперь расскажи мне о своей жизни в Париже, — велел Эйвон.
Леон положил голову на подлокотник кресла и задумчиво уставился на огонь. Пламя золотыми бликами играло на медноволосой голове пажа. Он сидел в профиль к герцогу, и тот не сводил с лица мальчика бесстрастного взгляда. Эйвон наблюдал, как подрагивают длинные темные ресницы, примечал каждый вздох, срывающийся с нежных губ. Леон, помолчав, принялся излагать свою историю. Поначалу он запинался и стыдливо затихал на самых неприятных местах, но постепенно голос его окреп, и мальчик, увлекшись рассказом, казалось, забыл, с кем он говорит. Эйвон молча слушал его. Порой он улыбался причудливым мыслям своего необычного пажа, но большей частью слушал бесстрастно, не сводя с лица Леона пристального взгляда. Паузы и вздохи поведали о парижском житье мальчика больше, чем жалобы на мелочные придирки брата и его благоверной. Временами в рассказе Леона проскальзывали интонации то наивного, то умудренного опытом человека, что придавало всей истории странную причудливость. Казалось, в рассказчике уживаются детская непосредственность и мудрость старца. Когда бессвязный рассказ подошел к концу, Леон обратил лицо к герцогу и робко коснулся рукава его милости.
— А затем появились вы, Монсеньор. Вы привели меня в свой дом и дали мне все. Я этого никогда не забуду.
— Друг мой, ты еще не видел меня с худшей стороны, — невозмутимо ответил Эйвон. — Я вовсе не похож на то благородное существо, каким ты меня рисуешь. Когда я купил тебя у твоего любезного братца, то, поверь мне, я сделал это вовсе не из желания вырвать тебя из лап изверга. Ты можешь оказаться мне полезен. А если выяснится, что пользы от тебя никакой, то я, скорее всего, избавлюсь от твоей персоны. Я говорю это лишь для того, чтобы предупредить тебя.
— Если вы решите избавиться от меня, я утоплюсь! — страстно воскликнул Леон. — Когда я вам надоем, Монсеньор, я пойду служить к вам на кухню. Но я никогда вас не покину.
— Ладно, когда ты мне надоешь, я отдам тебя мистеру Давенанту! — Эйвон усмехнулся. — Это было бы забавно… О господи, легок на помине!..
В комнату тихо вошел Хью, но на пороге он замер, изумленно уставившись на парочку, восседавшую у камина.