— Извольте объясниться, сударь, — сказал Анри, нахмурясь.
— Непременно! — воскликнул де Темин, все более свирепея. Его просто била дрожь. — Я не желаю принимать подачек от человека, отнявшего у меня должность, и славного лишь тем, что его брата часто принимают в спальне королевы!
Маркиз де Ришелье рванулся вперед, отшвырнув в сторону попавшийся на дороге табурет.
— Вы заплатите за эти слова, сударь!
— Охотно! Когда вам будет угодно!
— Сейчас! Немедленно!
— Извольте! — и Темин пошел к двери. Анри двинулся за ним.
Во дворе они отвязали коней и, не говоря друг другу ни слова, сели верхом и поскакали. Домб мрачно провожали их подслеповатым взглядом окон, прикрытых ставнями. Темин знал все улочки и переулки, как свои пять пальцев, Ришелье оставалось лишь следовать за ним. Очень скоро они очутились за городской чертой и, выбрав укромное место, Темин спрыгнул с коня.
Противники обнажили шпаги и встали в позицию. Ришелье тотчас начал нападать, тесня врага, Темин отступал и после трех-четырех выпадов соперника вдруг бросился бежать. Анри погнался за ним, Темин укрылся за своим конем и, когда Анри подскочил ближе, ловким ударом поразил врага прямо в сердце. Тот на секунду замер, словно не понимая, что произошло. Но вот кровь отлила от его лица.
— Господи, прости м… — успел он прошептать, затем колени его подогнулись, и он ничком упал на землю…
Когда епископу Люсонскому принесли записку, извещавшую его о смерти брата, он рухнул на пол, как подкошенный. Его перенесли на кровать, раздели, стали брызгать в лицо водой, растирать руки, виски… Он пришел в себя, но остался лежать, знаком велев всем удалиться. Три дня и три ночи он лежал, отворотившись к стене, не произнося ни слова, ни звука. Дебурне сам спал с лица, трижды в день унося из его комнаты подносы с нетронутой едой. Наконец, на третьи сутки Ришелье сел на постели и спросил себе стакан молока. Выпив его, он поднялся, побрился, оделся и отправился к королеве. В тот же день Руччелаи прогнали с глаз долой, а военным губернатором Анжера стал дядя Ришелье по матери, Амадор де Ла-Порт.
Двадцать пятого августа, в день Святого Людовика, в Париже устраивали фейерверк. Между Лувром и Нельской башней реку перегородили лодки: с них и с набережных запускали шутихи. Оба берега Сены почернели от народа; каждый залп приветствовали бурными криками и радостными воплями; где-то нестройно пиликали скрипки, парижане пели и танцевали — веселились.
Как обычно, король лично участвовал в празднике: подобно канониру, он стоял на берегу с зажженным фитилем в руке перед батареей из шутих, многие из которых сделал собственноручно. Анна Австрийская и Мари де Люинь держались несколько поодаль. При каждом залпе они взвизгивали и затыкали уши, а потом радостно смеялись и хлопали в ладоши, глядя, как в синем вечернем небе рассыпаются золотые и серебряные брызги, как вертятся, шипя, «чертовы колеса». В момент затишья Мари приблизилась к королю и, прикрываясь веером, сказала ему игриво:
— Ваше величество, вы сегодня поразительно невнимательны к вашей супруге.
Людовик вскинул брови, а затем нахмурился, не понимая, откуда ждать подвоха.
— Вы совершенно не обратили внимания на букет, который она держит в руках, — продолжала Мари.
Людовик бросил быстрый взгляд на королеву, которая теребила букетик белых ирисов. Букет как букет. Что в нем такого особенного?
— Так вам незнаком язык цветов? — удивленно произнесла Мари, словно прочитав его мысли. — Ирис означает: «Я имею что-то вам сообщить».
— И ч-ч-что ж-же… — как всегда, от волнения король начал заикаться.
— Подите и спросите сами, — Мари сложила веер и повернулась на каблуках.
Людовик подошел к Анне и взял ее за руку с букетом. Анна покраснела и потупила глаза, потом снова подняла их на мужа.
— Мне кажется, я теперь уверена… и врач подтвердил… у нас будет ребенок.
Король задохнулся от радости. Он схватил обе руки жены и стал покрывать их поцелуями. Букетик упал наземь и рассыпался. А потом в небо над Парижем взлетели пять, десять, двадцать шутих…
Подписав договор о мире с сыном, Мария Медичи не спешила с ним увидеться и отказалась ехать в Париж. Это невероятно тревожило Люиня: он предлагал встретиться на «нейтральной территории», например, в Туре или Ангулеме, но получал уклончивые ответы. Тогда Люинь стал взывать о помощи к Ришелье, который, постепенно вводя в ближайшее окружение королевы своих ставленников и вытесняя оттуда «чужих людей», забрал над Марией Медичи прежнюю власть. Ришелье тоже не торопился: он ведь должен был «свершить чудо», а для чуда главное — верно выбрать момент. Наконец, Мария ответила согласием на письмо Людовика с предложением о встрече. Местом королевского свидания был выбран Кузьер — замок, входивший в приданое Мари де Роган.
Спустился вечер, когда впереди показалась замшелая крепостная стена из темного камня. Ворота раскрыли, и карета королевы покатила по центральной аллее. Вот и замок: две круглые башни с коническими верхушками по краям скромного фасада. У крыльца стоял де Люинь со своим тестем, герцогом де Монбазоном.
Едва королева вышла из кареты, как Люинь бросился к ее ногам с пылкими уверениями в своей преданности.
— Ах, оставьте красивые слова ради правдивых, господин де Луинь, — с досадой сказала королева. Тут она вспомнила, что ей надлежит играть свою роль, и продолжала уже несколько иным тоном: — Я знаю, что вы всегда были порядочным человеком и что король, мой сын, никогда не находился в лучших руках; поэтому он прав, что любит вас, и я тоже люблю вас от чистого сердца. Я больше не хочу вспоминать о том, что произошло, как будто никогда и не разлучалась с сыном.
Люинь поднялся с колен, Мария сделала вид, что поцеловала его, но на самом деле лишь приблизила губы к его щеке, а затем прошла в дом, обменявшись полупоклоном с герцогом де Монбазоном. Люинь же поспешил доложить обо всем королю.
На следующий день, пятого сентября, Мария Медичи с утра отправилась в часовню при замке и жарко и истово молилась. Около десяти туда явился де Бренн и сообщил, что король ожидает ее. Королева поднялась с молитвенной скамеечки и поспешила к выходу.
Вдоль всей большой аллеи Кузьера стояла плотная толпа придворных. Королева шла, поддерживаемая под руки де Бренном и де Бетюном, позади следовали Ришелье и вся ее свита. Завидев Людовика, направлявшегося ей навстречу с другого конца аллеи, Мария сняла черную бархатную полумаску, которую носила почти постоянно, первой подошла к сыну и трижды поцеловала его: в губы и в обе щеки.
— Добро пожаловать, матушка. Мне жаль, что мы не увиделись ранее, ибо я давно ожидал вас, — произнес Людовик затверженную фразу.
Мария молча разглядывала сына. Они не виделись более двух лет. Подбородок ее задрожал, из глаз потекли слезы.
— Вы так похорошели, сын мой, — прошептала королева, сдерживая рыдания. — Так выросли, возмужали…
Что-то дрогнуло в душе Людовика, он крепко обнял мать и замер так, закрыв глаза, боясь прослезиться самому. Придворные же слез не скрывали; в руках у дам замелькали платочки, которые они то и дело подносили к глазам, кавалеры размахивали шляпами, отовсюду неслись восторженные возгласы, послышался хруст и треск: несколько человек, взгромоздившихся на старые вётлы и буки, полетели вниз, потому что под ними подломились ветки. Это происшествие всех рассмешило, слезы высохли, и королевская семья (Анна Австрийская, Гастон и обе принцессы тоже присутствовали при встрече) отправилась на завтрак.
За завтраком Ришелье так напрягал слух, силясь разобрать, что говорят меж собой Людовик с матерью, что у него разболелась голова. Он был зол на музыкантов, расположившихся со своими лютнями и виолами почти что у него за спиной, зол на придворных, которые громко переговаривались и смеялись. Люинь сидел напротив и, похоже, испытывал те же самые неудобства.
— Я сожалею о том, что произошло, — говорил тем временем король. — В будущем мы должны всегда хранить дружбу и согласие. Попробуйте цыпленка в маринаде.