— В чём дело? Господин мэр обещал…
— Он многое обещал. — Сказал я не без доли иронии. — Уезжайте сейчас. Потом не сможете.
— Сволочь... ну! — Крикнул кучер и умчался прочь, назад в центр, выпрашивать у мэра сокровищ.
— Отлично.
— Ничего, Джастин. Я успел прихватить мачете.
— Всего один?
— Всё, что было. Не переживай, будем рубить по очереди. Ты и от топора не отличишь. Через час другой.
— Успокаивает. Только я с ним обращаться не умею.
— И что же?
— Может, ты первый начнёшь?
Его гротескная фигура, казалось, передавала больше бездоказательных притязаний, чем можно было придумать в данной ситуации. И, тем не менее, он не стал спорить.
— Хорошо, смотри и учись.
Я делал вид, что мне интересно. На самом деле, я размышлял о зыбкой преграде — между мной и книгой, странно, но меня больше ничего не заботило, — да, меня ничего не волновало, кроме как владение ею. Из этой задумчивости меня вывело лёгкое прикосновение.
Грета нерешительно обратилась ко мне:
— Правду говорят?
— О чём?
— Вы — спаситель?
— Мы все спасители, в определённой степени. — Многозначительно сказал я.
— Да, конечно. Но мне бы, всё же, хотелось узнать…
— Я не хочу… вернее, не могу подвести людей. Вероятно, это и делает меня объектом их почитания. Но не следует думать обо мне в таком ключе, я простой человек.
— Ясно.
Она опустила голову и скрестила руки. — Глупая привычка.
— Грета, не обижайтесь, я говорю, как есть. Я… не знаю.
— Тогда лучше бы вы солгали. — Раздражённо сказала она. — Это жестоко.
— Я не согласен.
Грета прошла вглубь синих деревьев, я проследовал за ней.
— Нужно держаться вместе.
— Я знаю. Но какая разница?
— Вам жить надоело? Есть более гуманные, и, главное, — безболезненные, способы…
— Покончить с собой?
— Покинуть мир…
— Суть одна. — Сухо сказала она.
— Может, вы хотя бы попытаетесь меня выслушать?
— Попытаюсь.
Мы отошли в лес, и на её плечи легла тень со множества крон. В своём смятении Грета казалась обыкновенной жертвой системы, попавшей в неловкую ситуацию. Конечно, она — особенная, хотя бы потому что не должна быть здесь, в обществе маргиналов.
О, этот тип людей, которых в детстве заставляют читать художественные книги, повзрослев, они доходят до такой степени негативизма, что критикуют любую ненаучную мысль, спотыкаясь при этом о свои собственные, путая суждения и понятия по объёму. Но зато они поняли мир — разочаровавшись в нём! Впрочем, такая уверенность достойна только снисхождения. Не всегда — сожаления.
Нигилизм? — О! Простое стремление обособиться и проявить индивидуализм там, где его, разумеется, нет. Интересно было бы раскрыть первопричину уровнем глубже, говоря о таком преходящем и ненадёжном субъекте, как человек, но время, увы, не позволит мне растрачивать себя попусту. Жизнь и так лишена смысла, а если к её злосчастной культуре прибавить ещё и обилие скуки, то получится, что искатель истины — жалкий глупец?
Я усмехнулся, когда она нарисовала в воздухе непонятный символ, означавший что-то, наподобие: «Побольше аргументов, пожалуйста», или: «Говорите по делу». Но, всё же, я смог сохранить спокойствие.
Аналогичный образ был повторен мной.
— Вы что, издеваетесь?
— Просто хочу сосредоточить ваше внимание на одной вещи: вы здесь умрёте без меня. И пусть вас не смущают мои слова, кое-что я всё же могу сделать.
— Извините, если я вас обидела.
Она опустила голову. «Надо же, — подумал я, — оказывается, унижение другого человека может приносить удовольствие». Я не мог объяснить происхождение своей одухотворённости, возможно, оно исходило из страха, возможно, — лишь сопровождалось им.
Но мне было приятно.
— Беспокойная ночь не даёт мне покоя.
В итоге, я понял, что спорить бессмысленно. Пусть, если прямое назначение нашего диалога — удовлетворение социальных потребностей, самообман, узы жрецов, идущих на смерть, — исход неотделим от предвестья.
— На вас кто-то напал?
— Мой друг. Он изменился.
— Когда?
— Мы увидели труп…
— И всего-то? Должно быть, это сильно его потрясло.
Этот ироничный выпад стал последней каплей: