Так просто, думала Маша, жить где-нибудь в Бутове, где совсем не Москва, которое не сравнишь ни со старым подмосковным городком Тушино, ни с тихим, уютным Свибловом — жить в этом Бутове, которое возникло из ничего, из пустырей, и смотреть на красивую жизнь в сериале «Кто в доме хозяин» и считать, что вот именно так живут на Рублевке, а для самых умных — «Рублевке-лайф», и никогда в этот центр ни за что, потому что там — город греха, шубы из вязаной норки, сапоги за тысячу долларов и люди пьют кофе за двести рублей…
Там все твои мечты становятся правдой, и тогда все твои ценности вроде игровых автоматов «по маленькой», и гараж с любимой оранжевой «копейкой», и вечная конкуренция с Никифоровыми, которые своими руками собрали шкаф-купе, — все они разлетаются, как брызги стекла, и ты понимаешь, кто эти красивые, холеные люди в дорогой одежде, что у них в жизни есть главное — импровизация, у них в жизни — джаз, фанк и р’н’б, и они могу плакать, читая Лорку, пока ты ворчишь: «Ну, охренели совсем», глядя на дуэт Моисеева с Гурченко.
Иногда Маше казалось, что если есть такой ад, каким мы его представляем — преступление-наказание, то для нее, грешной, уже сейчас можно просчитать искупление грехов: жить она будет в каких-нибудь адских Химках, станет домохозяйкой с десятью детьми, а муж ее будет таким вот таксистом, который с утра до ночи ругает правительство — то есть Сатану, ходит по дому в ситцевых трусах, на завтрак ест борщ с куском жирной свинины, не бреет подмышки и пользуется таким одеколоном, который на расстоянии десяти метров уничтожает все живое.
Но дело было не в дешевом одеколоне и не в борще на завтрак. Маша от всей души ненавидела грубость, душевную скудость и животное существование — поесть, поспать, ухватить жену за ляжку… Маша ненавидела людей без поэзии в сердце, без понимания прекрасного, без деликатности — а особенно тех, кто считает ее город Адской Кухней.
За Москву Маша могла порвать. Любого, кто скажет, что это плохой город. Любого, кто не понимает, что Калининский проспект — это инцест. Любого, кто считает, что в Москве слишком шумно, слишком дорого или слишком неинтеллигентно. Любого, кто не ощущает атмосферу этого гениального, уникального — во всем мире три таких: Нью-Йорк, Лондон и Москва — города, в котором есть место каждому — и бизнесмену, и поэту, и политику, и преступнику… Этот город живет полной жизнью, он не закрывает глаза лапками — «ой, боюсь, боюсь!», он жаждет приключений, он требует ощущений, он знает, что может дать все. Этот город любит гениев — во всех проявлениях, он любит самоуверенных, упорных, нахрапистых, нахальных, в этом городе вечный фэйс-контроль, здесь встречают по одежке, по уму, по машине, по квартире, но только здесь ты чувствуешь себя в вечном прыжке с парашютом — и страх перемешивается с восторгом, и пульс — двести на двести, и адреналин зашкаливает, но если ты давно тут живешь, то понимаешь — только здесь тебе хорошо, как на груди у матери.
— Налево вон там поверните! — встрепенулась Маша.
Она высадилась на улице, обогнула дом, прошла в арку и очутилась во дворе — в типичном московском дворе с затоптанным газоном, вялой клумбой, кривоватыми качелями и миллион раз крашеными-перекрашенными лавочками. В доме не было лифта — на последний, шестой, этаж пришлось волочиться пешком, но Машу это не смущало — какой-никакой, а спорт. В квартире-студии (с самого начала здесь были кухня и комната, но Маша убрала стену, и теперь у нее стало четыре окна) было светло, тепло и уютно. Под собственно кухню Маша отвела небольшой закуток — стена с холодильником, раковиной и плитой, поставила высокий узкий стол, а все остальное пространство занимала гостиная-спальня-кабинет. Маша еще успела купить красный кожаный диван — на этом деньги закончились, так что спала она до сих пор на матрасе, что ей очень нравилось, так как вокруг него удобно собирать чашки, тарелки, книжки, диски — до всего рукой подать, и не надо свешиваться с кровати, чтобы дотянуться до томика Апдайка, который начала читать на прошлой неделе.
Телефон зазвонил, когда она надевала домашнюю майку. Запутавшись в горловине, Маша схватила трубку, нажала на громкоговоритель и закричала:
— Але!
— Ну что ты кричишь, как потерпевшая? — упрекнула ее Дуня, которая, наоборот, с трудом выговаривала слова.
— А ты что звонишь? — удивилась Маша, которая была уверена, что Дуня отключилась прямо в коридоре, закрыв дверь за последней гостьей.
Дуня на правах хозяйки выпила больше всех текилы и съела меньше всех пиццы — отчего последние два часа вечеринки ходила с загадочной улыбкой и, время от времени ударяя себя в грудь, возвещала, что обожает Людмилу Улицкую, и пыталась выдать развернутую критику фильму «Казус Кукоцкого».
— У меня гениальная идея! — сообщила Дуня. — Давай ты переспишь с Женей!
Женя был очень несчастненьким другом Дуни, у которого, по ее словам, лет пять не было секса, а так как Дуня за Женю, которого знала с детского сада, страшно переживала, то пыталась затолкать к нему в постель всех своих подруг. Подруги упорно отказывались.
— Слушай, дорогая! — воскликнула Маша. — Я уже отказывалась спать с Женей в благотворительных целях — в прошлом году. И в позапрошлом. С чего бы это мне менять свое решение?
— Ну… — Дуня задумалась. — Вдруг?.. Слушай, тебе что, жалко? Надо же спасать парня!
— Жалко! Сама с ним и спи!
— Не могу… — вздохнула Дуня. — У меня Антон. А так бы я, конечно, с радостью… Значит, ты против?
— Против! — подтвердила Маша. — То есть, конечно, если он заработает пару миллионов, сходит в парикмахерскую, поменяет гардероб, перестанет шарахаться от женщин, научится связно излагать свои мысли и хотя бы помоется… Ну, тогда я готова подумать.
— Он моется, — заверила Дуня. — Просто редко.
— Ну, ладно, спокойной ночи, — пожелала ей Маша и повесила трубку.
Она задернула шторы, залезла под одеяло, поставила «Подальше от тебя», включила лампу и почувствовала себя очень счастливой. Она обожала маяться дурью. Ее всегда удивляли люди, которые сходят с ума от безделья. Подруга, с которой она как-то раз отправилась с Египет, чуть не довела ее до нервного срыва — пока Маша валялась на пляже с ощущением полнейшего блаженства, та успела понырять с аквалангом, полетать на дельтаплане, прокатиться на банане, сыграть в волейбол… И когда все пляжные развлечения были исчерпаны, подругу потянуло на экскурсии. Конечно, еще в Москве Маша очень хотела посмотреть на пирамиды. Но в жарком Египте, вблизи от гостиницы с кондиционерами, бассейном и свежевыжатыми соками, идея трястись на автобусе, бродить по жаре вокруг пирамид, отбиваться от приставучих арабов и всюду натыкаться на верблюдов казалась ей абсурдной. В итоге подруга в одиночестве носилась по достопримечательностям и непрерывно упрекала Машу в том, что та лежит, как тюфяк, а жизнь проходит мимо. Но Маша не считала, что достопримечательности — это и есть жизнь. Ей хотелось расслабиться, а как можно расслабиться, не прекратив суету и движение?
Другие знакомые прямо-таки с гордостью сообщали, что не умеют отдыхать: мол, только выдастся свободный денек, как их тянет если не поработать, так сделать что-нибудь полезное.
Маша им не верила.
Она не понимала, как можно отказаться от такого удовольствия: просыпаешься в час, полдня валяешься в пижаме перед телевизором — смотришь все подряд, даже рекламу, пожираешь какие-нибудь чипсы или печенье, наконец выходишь на улицу, покупаешь несколько фильмов, возвращаешься домой, заказываешь пиццу, вечером приезжает подружка, под бутылочку вина вы доедаете остатки пиццы и сплетничаете о знаменитостях и общих знакомых. Маша могла так жить неделю, месяц — пока не кончатся деньги, и ее совершенно не волновало, что где-то там есть вечеринки, сабо от «Вичини», борьба за место в Куршавеле и драгоценности от Стивена Уэбстера.