– Ну, моя специализация – скандинавские языки, и я поймал себя на мысли, что скорее понимаю этих людей, чем нет, – усмехнулся Стайнкукер.
– Что с мальчиком произошло? – спросил Шпильковский у мужика и женщины.
Батальонный комиссар перевел вопрос.
Женщина перестала рыдать и затараторила.
– Не могли бы вы говорить помедленнее? – на шведском языке попросил Стайнкукер.
Женщина, сильно сжав руки в замок, начала рассказывать.
Батальонный комиссар внимательно ее выслушал.
– Это Ульрика – сестра коменданта, – начал Стайнкукер и кивком головы показал на мужика в униформе мышиного цвета. – Сегодня вечером Готтфрид, – так зовут пацана, – пришел домой поздно, она заметила, что мальчик очень слаб и бледен. Ульрика спросила, что с ним, а он ответил, что очень сухо во рту и сильно хочется пить. Готтфрид побежал на кухню, попил из чайника горячей воды, пошел назад в комнату и вдруг упал.
– Попил горячей воды и упал? – задумался Альберт Валерьянович. – Может, отравление? А Ульрика сама пила из этого чайника?
Стайнкукер перевел слова Шпильковского.
– Да, она пила, и с ней ничего не произошло, и своему мужу она тоже заваривала чай этой водой, и ничего.
– Нам надо открыть ему рот и посмотреть язык. Ты держи ему голову.
Со второй попытки Шпильковский сумел разомкнуть челюсти подростка, находящегося без сознания, и заглянул ему в рот.
– Мне нужен фонарь, есть ли у кого-нибудь фонарь?
Комендант принес переносной фонарик «летучая мышь» и передал военфельдшеру.
Шпильковский осветил ротовую полость подростка. Язык молодого пациента казался белесо-серого цвета.
– Так, язык густо обложен, – отметил военфельдшер. – Здесь есть медицинский термометр?
Рыжебородый офицер достал из шкафа ртутный градусник в металлическом футляре, на котором стоял год изготовления «1899» и была выгравирована Эйфелева башня с надписью «dix annees».
– Красивая вещица, – сощурил свои черные глаза Стайнкукер.
– Прошлого века, французская, – военфельдшер вставил подростку термометр под левую подмышку, – скажите, офицеру, чтобы он хорошо держал его руку.
Стайнкукер перевел. Рыжебородый тут же исполнил команду.
– Голубушка, а вашего сына не рвало? – Шпильковский обратился к Ульрике.
– Говорит, что когда Готтфрид пришел с пирса на обед, он жаловался на боль в животе. И еще отказался есть. Только попил бульона и сразу же ушел, даже не взял хлеба, – переводил батальонный комиссар.
– А где у него болел живот?
Шпильковский провел ладонью по животу мальчика, прощупывая возможные вздутия или уплотнения. Подросток оставался без сознания и никак не реагировал на манипуляции врача.
Ульрика остановила руку военфельдшера в области желудка мальчика.
– У него раньше случались желудочные боли? – спросил Альберт Валерьянович.
– Говорит, что пару лет назад у него тоже болел живот, но тогда все обошлось.
– Дайте мне термометр – сказал военфельдшер.
На градуснике ртутный столбик остановился на отметке: 37.4.
– А теперь, пожалуйста, скажите офицеру, чтобы он точно так же плотно подержал его правую руку, – военфельдшер вставил градусник под правую подмышку.
– А что, разве у другой половины тела может быть другая температура? – язвительно ухмыльнулся Стайнкукер.
– Я прошу вас не комментировать мои действия, я же не спрашиваю у вас, каким образом вы выявляли шведских или норвежских шпионов в нашей доблестной Красной Армии.
– Рабоче-Крестьянской Красной Армии, – поправил батальонный комиссар.
Шпильковский пропустил мимо ушей это замечание. Альберт Валерьянович начал методично ощупывать правую подвздошную область, придавливая мышцы пальцами.
– Вот так и выявляли шпионов, на ощупь, – хмыкнул Стайнкукер.
– Прошу вас мне не мешать, – возмутился военфельдшер, все больше и больше морща свой и так морщинистый лоб.
В кабинете возникла напряженная тишина, даже Ульрика перестала рыдать, она внимательно смотрела на тонкие интеллигентные пальцы Альберта Валерьяновича.
– Ну-ка, градусник, – сказал Шпильковский.
Рыжебородый выполнил требование, и военфельдшер вслух произнес:
– Я так и знал – тридцать семь и пять. Быстрее! Теперь как можно быстрее. Мне нужен спирт, эфир или хлороформ и хирургические инструменты.
Стайнкукер перевел, но слова Альберта Валерьяновича вызвали одно только недоумение у младшего офицера и коменданта.
– Объясните им, что это флегмонозный аппендицит, который в любой момент может перейти в гангренозный. И если не сделать вовремя операцию по удалению червеобразного отростка, то острый аппендицит перейдет в стадию перфоративного. Тогда мальчику уже никакая операция не поможет.
– Ясно, – проговорил Стайнкукер и произнес по-шведски всего два слова.
Ульрика завыла как никогда раньше, комендант побагровел и что-то резко крикнул, и офицер пулей выбежал из кабинета.
– Что-то у вас очень короткий перевод получился, – удивился Альберт Валерьянович.
– Знаете, я таких слов, которые вы мне наговорили, и по-русски-то не знаю. Я сказал им – надо резать, иначе он умрет.
– А куда рыжебородый убежал?
– Начальник, то есть комендант, приказал своему помощнику бежать к ветеринару, а тот живет в центре острова. У него могут быть инструменты, и все прочее.
– Черт, я же не могу долго ждать, – посетовал Альберт Валерьянович.
– Пока у нас есть время на перекур, – сказал Стайнкукер.
– Я не курю, – пробурчал Шпильковский, – и вам не советую, у вас и так уже дыхание тяжелое.
– Это все от здешнего климата. А вот курить, наоборот, полезно. Легкие согревает, – снова оскалился в своей язвительной улыбке Стайнкукер, – в условиях лагеря курение помогает заводить полезные знакомства. Вот, например, угостил папироской или сам угостился, глядишь, и уже с человечком словом перемолвился. Если погнали на тяжелую работу, то пару минуток на перекур каждый охранник разрешит. А тот, кто не курит, тот пускай и дальше надрывается, здоровье свое гробит. Так что в некоторых ситуациях курево выручает.
– Иезуитские у вас рассуждения, молодой человек, – сказал Альберт Валерьянович.
– Ну да, я много повидал в жизни, вернее, чужих жизней у самой их кромки… То бишь у стенки, – неприятным тоном проговорил комиссар.
– Сам, видимо, подводил людей к ней? – резким тоном спросил военфельдшер.
– Было… Все было. – Стайнкукер обернулся к коменданту и по-шведски попросил вывести их покурить.
Тот понимающе кивнул, пробурчал своей сестре, чтобы она осталась с мальчиком.
На улице комендант достал из кармана пачку немецких папирос и предложил русским пленным.
Альберт Валерьянович отказался, он не курил, а вот Стайнкукер взял две папироски, как говорится, «себе и своему товарищу». Одну папироску спрятал в карман шинели. Комендант чиркнул бензиновой зажигалкой.
– Спасибо, – по-шведски поблагодарил Стайнкукер, затянулся, задержал дыхание и с шумом выдохнул дым.
Шпильковский отошел от него подальше. Он смотрел на звездное небо, на белую, словно череп, луну, пробивавшуюся сквозь облака, на берег моря, видневшийся впереди, на прибрежный лед и барашки волн вдали.
– Хорошо? – не то спросил, не то утвердительно произнес Стайнкукер. – А когда-то это была российская земля, – он выпустил клуб дыма, – столица Аландских островов – Мариехамн – гавань Марии. Названа в честь супруги императора России Александра II – Марии Александровны.
– Чего-то вы так восторженно рассказываете? – неприветливо произнес Шпильковский. – Ведь вы же ненавидите императоров, царей, королей. А независимость Финляндии, между прочим, дал товарищ Ленин.
– Ничего, скоро эта земля опять будет нашей… Не смогут же белофинны устоять против доблестной Рабоче-Крестьянской Красной Армии, – последние слова Стайнкукер произнес с едва заметной тревогой в голосе.
– Знаете, – после затянувшейся паузы проговорил Альберт Валерьянович, – курите где-нибудь подальше от меня. Пассивное курение тоже сокращает жизнь.