А если не подруга, почему же я говорю ей все в мыслях?
Пустое это все — говорить незнакомой, считай!.. — Сама себе возражала: — Почему же незнакомой, если виделись еще три года назад? Если она не забыла, думала — как мне замужем? Если она такая умная и такая — видно же — душевная, добрая?.."
Снова будто разговаривала с Параской: если б знала тогда, что столько горя хлебнуть доведется! Если б загодя знала все, в прорубь скорее бы кинулась, чем дала узду такую на себя надеть! Закаялась, да поздно: повенчанная, мужняя жена, невольница; хочешь не хочешь, а терпи, невмоготу, а мыкай беду да молчи! И не жалуйся, потому что от жалоб твоих толку никакого, никто не поможет! Только отцова ласка утешит иногда, но от нее и боль потом чувствуется острей, сильнее на волю душа рвется!..
Ночью, слыша пьяный Евхимов храп, чувствуя, как ноют от мужней ласки руки и плечи, Ганна думала в отчаянии.
И жить дальше так — нет силы, и вырваться, избавиться — неизвестно как! Не будет в Куренях житья сносного, не даст Евхим жить одной. Сведет со свету — и не перекрестится! Разве же не знает его! Было бы куда податься, чтоб не видеться, не встречаться с ним! Только ж куда податься, если дальше куреневских огородов, свету, считай, не видела!
"И все равно — видела, не видела, а уйду! Хоть куда-нибудь, а уйду! Уйду куда глаза глядят, чем пропадать так, гибнуть век! Найду не найду долю, а — поищу!.." Как тут было не вспомнить опять Параску! На кого же еще могла она надеяться! Тут ведь так нужна была поддержка, хотя бы совет! "Ты посоветуй, помоги хоть словом! Ты ж повидала свету, ты ж — городская, ученая! Вот и будет твоя наука мне! Твоя грамота!.."
Так захотелось снова повидаться: "Скажу все начистоту!
Не буду скрывать ничего! Скажу все! Пусть знает! Пусть посоветует!.."
Но не сказала ни при второй встрече, ни при третьей.
И не потому, что Миканор мешал. Каждый раз, когда шли вместе, чувствовала Ганна, что не может открыть Параске беду свою. Не то чтобы не верила ей, но каждый раз чувствовала меж собой и Параской какую-то черту, которую нельзя было переступить, не унизив своего достоинства. Чувство достоинства было тревожным, настороженным: все готова была перетерпеть, только не унижение…
Даже в тот раз, когда они были с Параской особенно близки, когда Ганна, будто очень решительно, оторвала Параску от мужчин-попутчиков, откровенный разговор между Ганной и Параской наладился не сразу. Долго шли молча.
Параска не спрашивала ни о чем, даже не смотрела на Ганку, терпеливо ожидала разговора, — а Ганна слова промолвить не могла.
Уже недалеко было до глинищанского кладбища, — под низким, хмурым небом деревья торчали такие же хмурые, голые. Невесело серел выгон, зябко, нерадостно ежился чахлый ольшаник и березняк на краю болота. Такая бесприютность, постылость были всюду. Так трудно было начать, раскрыть сжатые бедой губы, вырвать из души, из боли, от которой горело все внутри, слова. Выдавила глухо, хрипло, с отчаянием:
— Не могу больше!..
Параска только бросила пристальный, проницательный взгляд Будто хотела измерить глубину горя.
— Покончить с собой хочу!
Хоть не смотрела на Параску, заметила, как тревога, сочувствие тучкой пробежали по ее лицу. В груди пекло еще невыносимее.
— Как звери! Поедом едят!..
Оттого что внутри так жгло, говорить было трудно. Слова то вырывались, то застревали в горле.
— Думала все — перетерплю!.. Не могу!.. Нет моей силы!..
Немного прошли молча. Параскина рука ласково, отзывчиво легла на Ганнино плечо. Шли уже как подруги.
— А зачем терпеть? — сказала Параска. — Он — любит?..
— Любит! — Ганнины губы злобно скривились. — Любит!.. Как грушу! Вытрясет скоро душу!
Снова шли молча. Ганна пристально смотрела куда-то вперед, но ничего не видела. Глаза были сухие, горячие.
— Так чего ж ты? — опять не то спросила, не то упрекнула Параска. Не совсем уверенно добавила: — Кто тебя…
держит?
— Кто?! — Ганна сдержалась, сказала спокойнее, как бы объясняя: — Не знаешь ты всего! По-своему, по-городскому думаешь!..
— Не по-городскому, по-нашему, по-женски понять хочу!.. запротестовала Параска. — Жить с человеком, не любя его, — это, я так смотрю, все равно что не жить!..
А жить ненавидя — это ведь… не знаю, как и назвать!..
Это — каторга!
— А то не каторга, думаешь!
— Каторга — так зачем же всю жизнь мучиться на ней!
За какие грехи? Или ты навек прикована?
— А то нет? Не прикована?! Да если б не прикована была, стала б я терпеть все?! У меня теперь, может, только и думка — как вырваться?.. Ночей не сплю, думаю! Днем только и живу этим! Только и думаю, куда податься? Где защиту найти! За соломинку ухватиться готова!.. Тебя вот повидала — места потом не находила! "Может, посоветует что?!" Хоть знала сама, что ты посоветуешь!..
Острые, из-под широких черных бровей, Параскины глаза глянули вопросительно:
— Что ж тебя держит?
— Что!.. Он, мой суженый, знаешь какой! Топором голову расколет — и не перекрестится…
— Грозился?
— Всякое бывало! Суженый у меня такой! Не сомневайся! Не дрогнет рука!.. Тут, ко всему, дак еще — любовь!
Любит, чтоб его земля не носила!.. Жене своей милой — разлучнице — дак расколет голову с радостью! Не то что так, с горя!
— Я скажу ему! Судом пригрожу!.. Расстрелом!
Ганна в ответ на Параскины слова только покачала головой, как над детской выдумкой.
— Шабету попрошу, чтоб предупредил! А надо будет — так и Харчеву скажу!
— Будет тому Харчеву охота возиться! Тут и Шабета пока приедет — дак остынешь в крови! Да и побоится он Шабеты! Ему что Шабета, что наш Хведька — одинаковый страх! — Ганна добавила в раздумье: — Да и если бы послушался он пока Шабету или кого другого, дак все равно житья не будет! Каждый день думай, как бы не наткнуться на него, вечно оглядывайся, остерегайся! В Куренях спрячешься разве где!.. Он же, если и не придушит сразу, дак свободно дохнуть не даст!.. Следом будет красться всюду, подглядывать! Вся их свора!.. Позор ведь такой для них! Разве ж они примирятся когда!.. Ганна рассудила: — Может, разве что — далеко куда убежать? И на глаза чтоб не попадаться!..
Параска вдруг остановилась.
— Знаешь, что я решила? — Ганна увидела в глазах Параски радостную решимость. Параска объявила: — Переходи ко мне!
— Куда?
— В школу!
Ганна смотрела Параске в глаза, будто надеялась, ожидала увидеть еще что-то Странно сдержанным, недоверчивым был этот ее взгляд в первое мгновение. Потом на Ганнино лицо легло раздумье, тяжелое, строгое.
— Не достанет, думаешь, там?.. — сказала нерешительно, неожиданно робко.
— Не сделает ничего! А попробует — по рукам дадим!
— Смелая ты — на словах!..
— Ив жизни смелости занимать не стану! Посмотришь, когда надо будет!
— Думаешь, уберечься можно?
— Не сомневайся!..
Ганна помолчала, все больше волнуясь. Она, со стороны было заметно, вся горела от беспокойства.
— А что я там буду делать? — Пошутила будто: —.Детей учить?
— А как же. Вдвоем со мной! — Параска невольно смутилась, так жадно ловила ее слова Ганна; начала говорить серьезно, деловито: — Детей я поучу. А ты — помогать будешь, чем можешь… Убирать школу после занятий, стряпать… Знаешь, у меня столько хлопот в школе, что некогда сварить, испечь. Да и, если сказать откровенно, не очень и получается это. А ты, может, умеешь? — Параска снова не удержалась, усмехнулась.
Ганна, как и до этого не сводя с нее взволнованного, беспокойного взгляда, кивнула головой:
— На ето я ученая…
В Ганне поднялась буря нетерпеливых, лихорадочных чувств, мыслей. Радости, расчеты, тревоги, надежды — все кружилось, вихрилось, беспрерывно, путано. Переживая эту бурю, Ганна вместе с тем ловила каждое слово Параски…
— Работы хватит! Была бы охота! — подзадоривала ее Параска. — Детей у нас знаешь сколько? Сто семь! Как ни смотри, а грязи за день наволокут за голову схватишься!
Правда, мы завели такой порядок: дети сами и убирать должны, и пол скрести! Только разве они одни сделают все как надо! Два класса, коридор! Да парты, да двери, да окна!.. Работы — лишь бы охота была! — Параска подхватила Ганну под локоть, сказала с увлечением: — Весной огород сообразим — на зависть всему району!.. А?