— Нет дураков!
— Есть или нет, а только так не кончится. Не для того говорили, чтоб посудачили да и забыли.
Кулину аж затрясло:
— Ето ж додумались! Отдай свое все, все, что наживал век мозолем своим! Отдай черту лысому, а сам останься ни при чем! Как все равно голый!
— Коника, коровку, телегу — все! — поддержала Вроде Игнатиха. — Землю отдай, семена отдай — все отдай! Все, что изо дня в день наживал, огоревал.
— От батьки, от матки что осталось! — добавила свою думку Василева жена Маня, кормившая грудью ребенка.
— Где ето видано, — кипела Ганнина мачеха, — чтоб все село как одна семья была! Тут и в семье грызня вечно, брат брата за горло берет! А то чтоб с чужим — мирно! Смех да и только!
— И все-таки — не отступятся! Не так завязали, чтоб ладно и так сказали! Момент только ждут, когда в колхоз поведут.
— Не дождутся!
— А вот же в Олешниках, тем часом, живут как-то! — отозвался дед Денис, который до сих пор будто и не слушал ничего: сушил только лапти да онучи.
— Живут?! Не дай бог так жить!..
Дед повернул онучи, приблизил снова к огню, промолвил на удивление спокойно:
— Живут, тем часом. Не поели один одного…
— Жатку привезли! — ворвался в разговор Володька, радуясь, что знает такую новость. Он удивился: никто на его новость не отозвался ни словом, будто не слышали, даже дед.
— Олешники — то еще вилами по воде писано! Поживем — увидим, на дорогу ли в болото выйдем!
— Олешники — не Водовичи! — вытаскивая котелок из огня, заметила Дятлиха.
— А Водовичи что?! Была я там, в тех Водовичах, к золовке ходила. Видела! — Вроде Игнатиха покачала головой.
Даметиха, подошедшая позже других, возразила:
— Водовичи — то Водовичи! Про Водовичи нечего говорить!
— Ага! Нечего! — Сорока опередила Ганнину мачеху, готовую ринуться в бой. — Хорошо им коммуну свою делать было на всем готовеньком! И дом готовый, и все другие основы! И амбары, и сарай, — живите себе, как в раю. Все готовенькое! И сад еще этакий! На целую версту сад!..
— И все равно — что толку из того! — перебила Сороку Ганнина мачеха. Радость от него кому, если оно все чужое! И хлев — не твой, и амбар — не твой, и хата — чужая!
И коники, и коровки — все чужое. Не возьмешь сам! И всё по команде! Сделай то, сделай другое — хочешь не хочешь.
Как при панах!
— Что по команде, то еще не страшно! Было б что есть, давали б что в рот несть! На всем готовеньком панском — то легко! Да еще и с помощью от казны! Мало пан оставил дворов, дак еще и казна — коней да коров!
— Дак и в колхоз тот, говорили, помочь давать будут! — тихо припомнила худая, одни кости, Зайчиха.
— Помогут! Дадут крошку — дак потом заберут пудами!
Налог государству — скажут!..
— Чтоб свое при себе, — вновь перебила Сороку мачеха, — дак можно было б еще подумать! А то — сам все дай да дай! Дай им — а они тебе, может, дулю!
— А неужели ж что другое!..
— Олешницким помогают неплохо, говорили! Коней пригнали надысь добрых! С какого-то заводу!.. Денег дают!
И налог не очень брали…
— Ага, помогают! Пока не запрягут надежно!
— В Глинищах вскочили сразу — теперь крутятся, как от заразы! Выписаться просят которые, дак их и слухать не хотят!
— Ни коней, ни земли не дают назад! — вломилась мачеха. — Иди голый в свет! Василь, брат мой, записался, дак кается не перекается! А вернуться назад нет дороги…
— Ето и я слыхал, тем часом, от глинищанских… — подтвердил, сдирая кожуру с вареной картошки, дед Денис.
— А олешницкие и тумановские держатся! Держатся — и не бедуют!
— Кто не бедует, а кто и бедует, о своем добром горюет!
А только — если кто вскочил в прорубь, так обязательно и нам? У олешницких своя, а у нас своя голова!
— Ето правильно! — бросил дед Денис, перекидывая с руки на руку картошину, обжигавшую пальцы.
— Я думаю, как соберутся еще на сходку, так и резать надо: не хочем! Не пойдем! — Лицо Ганниной мачехи было решительным, непоколебимым. — Хоть пять, хоть десять раз собирать будут! Все одно резать надо: не хочем! Не желаем!
— Не хочем! Так и сказать надо! — загалдели бабы. — Нечего тут. Не хочем и не хочем! И всё!..
Зайчиха и Даметиха молчали, таили свое, особое. Но их не замечали, остальные женщины были полны решимости, от которой снова стало легко, ясно на душе. Тревожиться будто не было причины, все просто: не хочем! Не пойдем!
И всё!.. Стали толковать весело, без запальчивости-о разных домашних мелочах.
Почти в то же время у другого костра, невдалеке, собралось несколько мужчин. И группка была случайная, и случайный огонь, разведенный матерью Алеши Губатого. Ужин уже окончился, мать пошла к возу укладываться на ночь; собиралась спать и Алешина сестра Арина, что отскребала пригорелый кулеш от чугунка, и сам Алеша, который что-то сонно бормотал, словно в лад гармошке. Звонкий Хонин голос моментально разбудил Алешу и его отца, что во сне сосал свою извечную трубку. За Хоней очень скоро прибились подвижной Зайчик, угрюмый Митя-лесник, тихий Чернушка, грустный, чем-то опечаленный. Уже Зайчик и Хоня начали гадать, зачем это позвали в сельсовет Миканора, когда из темноты за костром вырос Василь, в белой холщовой рубахе, с распахнутым воротом, с уздечкой в руках. В свете костра четко вырисовывалась сильная мужская шея, загрубелое, обветренное лицо, голова, на которой непослушно косматились жесткие волосы. За эти годы волосы его заметно потемнели, но, как и прежде, пшенично желтели на висках, надо лбом, уже выгоревшие на летнем солнце.
Василь, с понурым, твердым взглядом, со спокойной силой в руках, постоял немного, оглядел всех, кто собрался у костра, подошел ближе, устало опустился на траву. Все посмотрели на него, примолкли на минуту, только дымили своими цигарками.
Первым зашевелился Зайчик:
— Делаешь, лихо его матери, а для кого — черт лысый знает!..
— Надо черту лысому ваше сено! — весело глянул на Зайчика Алеша.
Василь будто вздохнул, пожалел:
— Трава ж вымахала как, скажи ты!..
— Когда та война началась, такое же сено укосное было… — вспомнил почему-то Алешин отец и опять начал сонно сосать трубку.
— Сено хорошее! — отозвался звонко — Хоня. — Спасибо скажут!
— Скажут!.. — будто пожалел снова Василь.
Зайчик радостно заерзал:
— Чего ето вы, хлопчики! У тебя вымахала, дак и у меня неплохая! Не потеряешь, цветочек, ничего! Мой конь твою съест, дак твой — мою! Одинаковая выгода!
— Не будет ни твоего, ни моего! — прохрипел Митя-лесник.
— Ага! Напужал! — Зайчик обрадовался: — Такую дохлятину, как у меня, деточки, я — хоть с кем! Зажмуривши глаза!.. — Еще веселее заерзал: Тогда ж, браточки, кони Андрейчика и Халимончика будут все равно как мои! Ето неплохо, ей-бо!..
Безмерно довольный, тоненьким голоском захихикал; смеялся какое-то мгновение, вдруг вскочил, возбужденно, — озорно затопал:
— А может, еще, хлопчики, и женок обобщить?! — Он весело глянул на Хоню, на Алешу, хохотнул: — Чтоб, скажем, мою старуху — Василю, а Василеву Маню — мне! Примерно на неделю!
— Что б ты делал с ней после Василя!.. — захохотал Хоня.
— Ага! Что! Нашел бы что, с молодой!.. Только — чтоб ненадолго! На неделю, не больше!..
Мужчины, не обращая внимания на Алешину сестру, с радостью ухватились за шутку; молчал только Чернушка, который за весь вечер слова не проронил. Хоня и Митя стали подзадоривать Василя на спор, однако он только хмурился, нашли время пороть чепуху! Жизнь, можно сказать, ломается, а им — хаханьки!
— Не выйдет из етого ничего! — сказал мрачно, твердо, когда мужчины умолкли.
Зайчик прыснул дурашливо:
— Вон, видите, хлопчики, не хочет меняться!
Василь, занятый своими мыслями, снова не отозвался на шутку.
— Как кто, а я — по-своему! — Голос его дрожал, настолько, чувствовалось, волновало то, что высказывал. — Я — сам по себе! — Как последнее, окончательное отрезал: — Не пойду! Скажу: нет! И всё!
В глазах — прозрачном, светлом и карем, темном, что смотрели исподлобья, из-под насупленных бровей, горело одно безбоязненное упорство. Был так взволнован, что не сразу заметил, как подошел к огню Вроде Игнат, можно сказать приятель его.