— Я вот тут, Мария Чульдумовна, стих небольшой сочинил. Можно прочесть?
— Чего говоришь? — В узких глазах хозяйки сверкнуло недоумение.— Какой еще стих, ты что?
— Какой, не знаю, Мария Чульдумовна, не мне судить. Но сочинил. Прочесть можно?— повторил свой вопрос Эрко.
— Давай,— все еще не выходя из своего состояния, ответила хозяйка.
Эрко стал читать. Тихо, просто, без жестов, без модного «подвывания». Я много в своей жизни прочел стихов. Хороших, похуже, гениальных, всяких. Эти были прекрасными. Так мне по крайней мере тогда показалось. Про Марию Чульдумовну. Про подвиг ее воинский. Про орден. Про труд ее, уважения и славы достойный. Про мужа Шойдана и внуков-гигантов. Про нелегкую жизнь в горах и снегах. И все как было и есть, все непридуманное, даже имена всех четверых были названы, начиная со сложного отчества приютившей нас женщины.
Когда Эрко закончил, я посмотрел на пастухов. Они стали вдруг совершенно иными, словно оттаяли. Огонь, полыхавший меж ними и нами, сделался совершенно прозрачным, сквозь него хорошо были видны их лица — из суровых, замкнутых превратившиеся в добрые, пожалуй, даже чуть улыбчивые. И не «пожалуй» — именно улыбка привела в движение смуглые, иссеченные ветром щеки и скулы. Особенно у Марии Чульдумовны — ее невозможно было узнать. Даже незаметная слеза набежала. Быстрым движением смахнув ее она попросила:
— Читай еще.
— То же самое? — спросил Эрко.
— Да. Только не быстро. Куда так торопишься?
— Я совсем медленно читал, Мария Чульдумовна.
— Читай, пожалуйста. Еще тише, пожалуйста, ладно? Непривычные мы к этому.
Эрко покорно принялся читать снова. Неторопко читал, чуть ли не по слогам выговаривая каждое слово. И все поглядывал то на Марию Чульдумовну, то на Шойдана, то на внуков. Когда закончил, хотел, по-моему, спросить Марию Чульдумовну, понравилось ли. Но вопроса задать не успел. Опередив его, она сказала:
— Читай еще один раз, а?
Эрко смутился.
— Нет, Мария Чульдумовна, больше не буду, боюсь надоесть. А если вам хоть немного пришлось по душе, как воротимся домой, отдам в газету и лотом вам пришлю. На память, хотите?
Мария Чульдумовна замахала руками:
— В какую газету! Ты что? У нас в горах все друг дружку знают. Будут потом пальцем показывать. Не-ет, не пойдет это! Тебя как звать-то, писатель?
— Эрко.
— Ну вот что, Эрко. Сейчас поздно уже, а утром богатыри мои сыщут чистой бумаги — ты спиши нам стишок-то, спишешь? Только не забудь, смотри, до утра еще далеко.
— Не забуду, Мария Чульдумовна. Я стихи свои наизусть помню.
— Верно он говорит?
Вопрос был обращен ко мне. Я подтвердил, что память у Эрко хорошая.
Мария Чульдумовна, отложив свою трубку, повесила над огнем чугунок для того, чтобы вскипятить свежего чаю, опять загремела посудой в своем закутке, мужчины подсели к нам поближе.
— Куда все же дорогу держите? — спросил Шойдан.
— В Облепиховый лес хотели попасть, да вьюга нас закружила,— ответил Эрко.
Муж Марии Чульдумовны понимающе закивал головой.
— В Облепиховый? Отцеда совсем рукой подать. Верст десять, не больше. Но уж больно вьюжно там, больно вьюжно. Там и раньще-то дуло днем и ночью, а после того, как Дикий камень сорвался, совсем невмоготу стало.
— Про Дикий камень давно разговоры шли. Значит, упал все-таки? — удивился Эрко.— Давно?
— Давешним летом, во время грозы. Теперь ветер там, как на цепи, по кругу ходит. С ног сшибает.
— И все же хочу приезжему человеку,— Эрко дотронулся до моего плеча,— показать Облепиховый лес. Место историческое. А он солдат.
— Тогда, конечно,— согласился пастух.— Завтра орлы мои вас проводят. Так, что ли?
Оба парня согласно кивнули.
— Думаю, порядок будет. С такими никакая вьюга не страшна. Но ежели попасть вам в Облепиховый и засветло домой воротиться, встать пораньше придется. Согласны?
— Только засветло, папаша, только засветло! — затараторил вдруг Эрко, вспомнивший, конечно, как беспокоится Оля.
— Тогда на бок. Время позднее, всем выспаться надо,— решительно заявил глава семейства.— Мать, тащи шкуры. Что-то обратно вон завывает.
Мы инстинктивно глянули в круглое отверстие над костром и увидели, как подсвечиваемая его пламенем над самой нашей головой заваривалась густая каша из ветра, дыма и снега.
Сон, помню, скрутил меня сразу же, почти мгновенно. Но так же хорошо помню и другое. Где-то среди ночи услышал, как меховая полость, закрывавшая вход в жилище, затрепетала, захлопала. Приподнявшись на локтях, я увидел, как Шойдан вскочил и, покрякивая, покатил к полости опоясанную обручами кадушку, судя по всему, очень тяжелую. Я сбросил с себя мохнатую шкуру, но пастух остановил меня: