Как трудно быть человеком. Как легко впасть в варварство. Многие ломаются, и от ежесекундного треска, грохота, падения сходишь с ума.
Август, бульвар на набережной, полночь. За три дня до того, как я выпал из твоей жизни словно из самолета — на высоте стратосферы. Пока еще все ощутимо. Ночь сменила жаркий день, и кровь еще струится в наших объятиях. Яростно вращая языком в поцелуе, мы втягивали в наше нутро асфальт, деревья, звезды, реку. В нас не осталось ничего человеческого: только любовь. Вдруг, оглянувшись на шипение пены в реке, ты задрала платье и став спиной, выгнула бедра.
— Ну что же ты.
Я впился в тебя. Самое маниакальное соитие в моей жизни: абсолютная страсть. Оргия Осириса и Изиды в чреве матери, а та — с Супругом в чреве Мирового Кита Йохимбе. «Ну что же ты»! Это значило: «Возьми меня». Эта архаика куда лучше выражает суть. Если бы можно было взять тебя без остатка! С этой травой, птицами, мертвыми киосками и фригидным мерцанием звезд. О боги мои, я вносил в свои толчки тектоническую мощь планеты, и твоя лава взорвалась; я зажал тебе рот, впитывая крик ладонью. Город проглотил мой стон, как пил он дневные фонтаны. Я, неуклюжий, заброшенный, с дрожащими от безумия руками, я навалился на тебя, качаясь от мысли, что не могу поглотить тебя полностью и навек.
— Что это с тобой? — смешок, прикосновением пальцев к глазам.
— Ничего. Просто показалось…
Те, кто любят, обладают проклятым даром: они всегда правы. Фраза «я люблю», если это искренняя фраза, передает нас в руки объективности. Власть над ней достигается только полной капитуляцией. Она оставляет без защиты, иллюзорной, но в которую вы свято верим, открывает словно молитва, и в минуты страха вспоминается о том, что если у молитвы есть высокий покровитель, то у этой фразы ни дна ни покрышки.
Отныне весь мир становится слишком реальным для нас, привыкших к молчаливым компромиссам; он становится объективной истиной, бессильной или убийственной без нашей личной и самой непосредственной поддержки. Если вы открыли ее глубину, и готовы следовать к последнему пределу, тогда вы проживете свою собственную, а не украденную у других созданий, жизнь. Цена открывающегося пространства — наша собственная цена. Все прочее — лишь декорации или попытка нас разрушить. Но к чему говорить об этом? По крайней мере, сейчас? Ты ускользнула, летя дальше.
Следя за тобой, я диктовал себе грамматику рая, я танцевал на его волнах точно лист назаретской смоковницы. И развратив себя надеждой, я расширился до небес; смерть воробья или мыши доставляла страшную боль. Я надеялся, Каннибель. Это было единственное занятие, оставшееся мне. Позвоночник вонзился в созвездие Скорпиона и каждую ночь я спускался по нему вниз со своей верой в кармане. Я надеялся в одури остановок, в колыбельном ритме электричек, в лязге серебряных молний, в грохоте входящих в город колесниц. Я стал маньяком надежды: от меня шарахались даже фанатики. Я верил и надеялся, и это было бессмысленное бешенство агонии, когда тело перед смертью хватается за косы беспечной дурочки-души.
Иногда ты сходила на землю. Тогда я окружал тебя.
Вращеньем вертолетных лопастей нависал над твоей макушкой, и поле волос твоих волнилось. За поворотом улицы, в районе набережной и острова покачивалась ночь, абсолютная полупрозрачная ночь. На берегу раздалось шипение. Тот, кто выходил из нечистых волн, был предсказан патмосским узником[28], и тот перевернулся в раю, когда увидел, во что превращается мечта. Зверь смердящий покинул воду и стал передо мной. «Я — твоя надежда», сказал он. И было на голове его семь глаз, каждый впивался в душу, глодал печень. И силу его питали такие как я, и он жрал нас, покинувших небо, громыхающих в словесах и жестяных молниях. И на плече его восседала ты.
Впрочем, я сходил с ума. Легко соскочив с плеча, ты обняла и извинилась за исчезновение. На перекрестке в центре города ты остановила машину; мы отправились в ночь.
Нас примирила «Волна». Бог снова был рядом, на сей раз одетый в серый пиджак и джинсы, и без насмешки попросил у меня прикурить.
Перетекая друг в друга через сплетенные пальцы, черноволосый щетинистый мачо и белокурая скромница, мы слушали наше дыхание. Мы были столь идеальной, столь нереальной парой, что бармен поинтересовался: кто из нас работает в эскорт услугах? Ты удержала мою руку; это и в самом деле было смешно. Маленький Тантал, вытиравший стаканы, находился в атоллах других широт, в доме земном, которого больше нет.