Как бы там ни было, сегодня я чувствую простор.
Пространство. Мне даже не глубоко наплевать. Просто наплевать. Можно сказать, что я — выздоравливающий больной. Пробужденный. В семь утра. И я тотально не выспался.
Все это, как говорится, к тому, что меня разбудил брат мой Миша, или Майк. Так его звали еще в детстве.
Ему двадцать. Позднее дитя, позднее развитие, молниеносная реакция и талант считать деньги. Мой младший брат — стальная счетная машинка. Он ненавидит меня, мой, как он выражается, «пессимистический образ мыслей». Студент экономической академии. Зарулил в Закутск из Новосибирска, где жует Dirol своей науки, по каким-то делам и чтобы в очередной раз поглумиться над нищетой старшого брата. Любимый мамин сын. Пренебрежение ко всем, кто вне его круга. Это бывает в восемнадцать лет, но кто-то застревает. Колоссальные претензии к жизни. Я должен ему десять долларов, и это единственное, что нас связывает.
Не снимая черного плаща, он скучно побродил по моим апартаментам, скользящим движением пальцев коснулся кипы листов и спросил:
— Что, пишешь чего-нибудь?
— Пишу.
— Порнуху, поди?
Самая приторная улыбка в институте, должно быть.
— So what has gone down? — интересуется он. — Still got a blends?[9]
— I’m dog-sick.[10]
— OK. God-sick…[11] Представь, не ожидал услышать что-то подобное. А что Эдик? Уже покинул нас?
— Еще зимой.
— А чего приезжал?
— Не знаю.
— М-да. Ты, кстати, знаешь, как он о тебе отозвался?
Знаешь… По глазам вижу. Ну, сказал, что ты — гнилой желудок. Не перевариваешь здоровых идей. В Париже он, наверное, закрутел… Не то что ты. Чего ты погибаешь? Сначала эта желтая фигня, теперь — вонючая духовность.
— Духовность не может быть вонючей. Excuse me.
Байкал — единственное здоровое место. Только местные дубофилы типа тебя не знают, что со всем этим делать. С этим сиянием. А продать не удается.
— Достало все, — соглашается Майк. — А место работы тебе надо сменить. Или вообще убираться из этой страны. Все твои корефаны давно там. Один ты…
— Везде одно и то же.
Скрытое раздражение пробегает по его бровям. Он произносит певуче:
— Ты, кстати, читал «Черты и резы» Глоедова? Ясен перец, не читал. Вот это — круто! Это — литература! Клиповый монтаж, бешеная ротация! Глоедов, между прочим, всего-навсего Бодинетом пользуется. У него даже твоего браслета нет, а тему просек. Тираж — двадцать миллионов! А цена знаешь какая? Пять баксов за штуку. Прикинь, сколько он бабок поимел.
— Меня все больше настораживают твои геронтофильские ассоциации…
— Да ладно. Принесу тебе экземпляр. Денег у тебя один черт нету. Будешь подыхать, звони. Подброшу мелочи на аптеку.
— Премного благодарен. Set lost.[12]
Он усмехается. Огонь в глазах. Комсомольский активист. Светлое баксовое завтра. Know how. Don’t ask me. Но еще не все произнесено.
— Крутиться надо… Жопой шевелить, — тоскливо продолжает Майк. — Не подходит этот журнал — искать другой, третий, в Москву ехать. Пробивать, интересоваться. Ты ленивый стал какой-то. Живешь как растение. Точно мать про тебя говорит: стелешься. Это книжки, товар, он продается. Если писатель — так пиши, чтоб покупали. А не эти твои фуги. Ни фига не понятно. Не жрешь и мечтаешь. Вот и на завтрак у тебя — роман.
Я смотрю на его собранные под плащом слаборазвитые крылья. Похоже, наш родовой 3D-basis вырождается. Он даже не умеет летать. На сей раз Отец оставил нашей матери слишком много ее генетического 2D-материала.
Потому она так любит Майка.
— Послушай, Майк, я не сомневаюсь, что ты пробьешь свой валютный коридор. Получишь чековую книжку и счет в базельском банке. Женишься на богатой суке. Что дальше? Понимаю: тебе не хочется думать об этом — но что дальше? Молодость пройдет, захочется настоящих чувств, настоящей крови. Но ты останешься лохом, как сейчас, и это навсегда. Что тебе останется? Завести еще больше ублюдков, бесхребетных крыс, которые будут лизать тебе жопу, покупать еще больше денег, новые вещи, машины, дома, районы, города, континенты, планету, стать господом всех вселенных — что тогда? Или ты думаешь, что нормальная баба будет любить тебя за твои деньги? Или за тебя, или за деньги — но никогда иначе. Ты выбираешь фальшивый мир. Нет смысла тебя переубеждать. Просто хочу, чтоб ты был готов заранее.
Майк вновь усмехается сладкой улыбкой. Глаза как дно фарфорового блюдца. Солнце изливается в окне как одинокий глаз нашего Родителя. Его рука зачерпывает воздух, густо пропитанный звуками; мы повисаем в яме тишины. Меня начинает мутить. Лицо Майка покрывается змеиными пятнами. Щелкает электрический чайник. Вдруг все меняется. Он напрягает шею и открывает рот, рожая первый, самый трудный приступ артикуляции.