Этой ночью он выгравировал чашу вслепую, без всяких предварительно сделанных эскизов. Нервный и хрупкий силуэт девушки в тонкой одежде, облегающей бедра и грудь, появился как результат смятения солдата перед отправкой на передовую, его тревоги за двух остававшихся здесь женщин: старую мать с больным сердцем и слишком скромную юную сестру, его ярости от мысли, что он должен биться за дело, в которое не верил. Эта девушка появилась на свет в результате ужаса, поселившегося в глубинах души мужчины тридцати одного года отроду, который достаточно хорошо знал жизнь, чтобы бояться ее потерять.
Когда Ханна пришла за ним на рассвете, с еще припухшим от сна лицом, у нее округлились глаза. «Боже мой, Андреас, то, что ты создал… это… жизнь!» Он пожал плечами. Жизнь — что за шутка! Тем не менее на перроне вокзала он обнял сестренку, дав ей обещание, которое невозможно было выполнить, — присматривать за ее женихом, за этим милым Фридлем, отправлявшимся на войну, как на экскурсию, с головой, набитой вздором о превосходстве их нации, который туда впихивали в школе. Он был убит снарядом во время первого наступления, ему оторвало обе ноги, и его кровь пролилась на плодородную землю Украины.
Андреас написал сестре, чтобы ее успокоить, что Фридль не мучился, хотя на самом деле он ничего об этом не знал. Страдает человек или нет, когда тело разрывается на две части?
Он в сердцах плюнул на землю. Затем, поворачивая свои грязные руки, внимательно осмотрел их со всех сторон. Ногти были черными, и он не был уверен, что сможет их когда-нибудь отчистить. Ладони покрылись трещинами, ожог от гранаты оставил шрам, тянувшийся от верхнего сустава большого пальца до запястья. Ему было трудно сжимать левую руку, а мизинец потерял чувствительность. Если он вытягивал руку перед собой, она начинала дрожать, но, возможно, тому причиной была усталость. И все-таки он надеялся на чудо. Он вспомнил пианиста, у которого были отморожены три пальца. На берегу Дона, в самый разгар зимы, держа кружку большим пальцем и мизинцем, он увлеченно рассказывал о Бетховене, которого больше никогда не сыграет.
— Мой лейтенант, по-моему, кто-то идет, — испуганно шепнул Вилфред.
Андреас тотчас упал на живот, его спутник проделал то же самое с опозданием в несколько секунд. Они подползли к рощице и проскользнули в заросли кустарника.
Уткнувшись лицом в землю, вдыхая ее запах, смешанный с ароматом прелой листвы, Андреас закрыл глаза. У него не было больше сил… Вот уже несколько месяцев он жил как загнанный зверь, реагируя на малейший звук, на любое подозрительное движение. Он превратился в труса, пугавшегося собственной тени. Но то, что они сделали вдвоем с этим мальчишкой, казалось настолько невероятным, что он должен был держаться до последнего, до того момента, пока наконец не увидит с высоты холма колокольню Варштайна. И только тогда он сможет выпрямиться во весь рост и идти как свободный человек.
Колокольня была похожа на ту, что хранилась в его памяти пять долгих лет, с момента отъезда, но действительно ли это был его городок? Многие дома исчезли, оставив после себя груды мусора, нагромождение балок, кирпича и строительного материала. Поваленные изгороди, облупившиеся ставни, повозка без одного колеса, валявшаяся в канаве, несколько коз на краю дороги… Он увидел искалеченный, опустошенный Варштайн, и это было для него как оскорбление.
С учащенно бьющимся сердцем Андреас лежал на животе в высокой траве на вершине холма. Глаза застилала пелена. В течение нескольких секунд он не видел ничего, кроме ярко-зеленого тумана с вкраплениями светлых пятен яблоневого цвета.
Внезапно силы покинули его, и, не опираясь больше на локти, он опустил лоб прямо на землю. Неимоверная усталость словно парализовала его. Казалось, он весил целую тонну. Его тело напоминало обломок, долго плывший по русской реке, величественно медленной летом и покрытой льдинами губительной зимой, чтобы быть выброшенным на этот скромный холм Богемии, возвышавшийся над его родным городком, где он должен был увидеть свою семью.
Меня зовут Андреас Вольф, и я вернулся домой живым.
«Но зачем? — подумал он, теряя последние силы, не ощущая никакой гордости, никакой радости, лишь головокружительную пустоту. — Живы ли еще его мать и сестра? Русские солдаты дошли до этих мест. Господи, только бы они были еще живы… Только бы их не…»