Зуд превратился в слабое жжение.
— Зачем ты делаешь это? — спросил Пауль.
— Чтобы определить, человек ли ты. Молчи.
Пауль сжал левую руку в кулак: жжение в правой усиливалось все больше, все росло… жар внутри куба нарастал… нарастал… Он попробовал сжать пальцы правой руки, но не мог пошевелить ими.
— Жжет, — прошептал он.
— Молчи.
Боль пульсировала в его ладони. На лбу выступил пот. Все тело кричало, приказывая немедленно выдернуть руку из этой жаровни… но… гом джаббар. Не поворачивая головы, Пауль скосил глаза, пытаясь увидеть страшную иглу возле своей шеи. Он вдруг обнаружил, что дышит, судорожно хватая ртом воздух, попытался успокоить дыхание — и не смог.
Какая боль!
Из его вселенной исчезло все, осталась лишь погруженная в боль рука и древнее лицо совсем рядом… изучающий взгляд…
Губы так высохли, что он едва смог разлепить их.
Какая боль!
Казалось, он видел, как кожа на его истязуемой руке чернеет и трескается, плоть обугливается и отпадает с обгоревших костей…
И тут все кончилось.
Боль исчезла, словно повернули выключатель (так оно и было).
Пауль ощутил, что его правая рука дрожит, а все тело мокро от пота.
— Довольно, — пробормотала старуха. — Кул вахад! Ни одна из девочек никогда не выдерживала такого. Я, наверно, хотела, чтобы не выдержал и ты… — Она откинулась в кресле, убрала иглу с ядом от шеи мальчика. — Ну что же, вынь руку, человек… и посмотри на нее.
Борясь с болезненной дрожью, Пауль вгляделся в черный провал, где его рука, казалось, оставалась по собственной воле, независимо от него. Рассудок упрямо твердил, что, вытащив ладонь, он увидит обугленную культю…
— Ну же! — прикрикнула старуха.
Пауль рывком выдернул руку и изумленно посмотрел на нее. Никаких следов! Он пошевелил пальцами.
— Боль вызывается невроиндукцией, — объяснила старуха. — Нельзя же в самом деле калечить тех, кто может оказаться Человеком. Да, некоторые дорого заплатили бы за секрет этой штучки… — Она убрала коробочку обратно в складки мантии.
— Но боль… — начал Пауль.
— Боль! — фыркнула Преподобная. — Человек способен управлять любым нервом своего тела!
Пауль почувствовал боль в левой руке, с трудом разжал сведенный кулак, посмотрел на четыре кровавые отметины там, где в ладонь вонзились ногти. Уронил руку и перевел взгляд на старуху.
— Ты и с моей матерью это проделывала?
— Видел, как просеивают песок сквозь сито? — спросила она в ответ.
Тон вопроса подхлестнул его внимание. Песок сквозь сито… Он кивнул.
— А мы, Бене Гессерит, просеиваем людей, отделяя их от животных.
Он снова поднял руку, воскрешая воспоминание о боли.
— И всё, что вам для этого надо, — боль? Это единственный критерий?
— Нет. Я наблюдала не за болью — за тобой в боли. Боль, мальчик, — это лишь ось всего испытания. Твоя мать рассказывала тебе о наших методах наблюдения, не так ли? Я вижу в тебе признаки учения. А наше испытание — это кризис и наблюдение.
Ее голос подтвердил, что она не лжет. Пауль кивнул:
— Ты говоришь правду.
Она уставилась на мальчика. Он чувствует правду! Неужели это… Неужели… Она подавила волнение, напомнив себе: «Надежда мешает вниманию».
— Ты видишь, когда люди верят в то, что говорят!
— Вижу.
В его голосе она слышала способности, неоднократно проверенные на практике. И, слыша их, произнесла:
— Возможно… возможно, ты и в самом деле Квисатц Хадерах… Сядь возле моих ног, маленький брат.
— Предпочитаю стоять.
— А твоя мать сидела когда-то у моих ног…
— Я — не она.
— Хм, похоже, особой любви я тебе не внушила, а? — Старуха посмотрела на закрытую дверь, позвала: — Джессика!
Дверь распахнулась. На пороге стояла Джессика; в ее глазах было неимоверное напряжение. Увидев Пауля, она чуть-чуть успокоилась. Ей даже удалось слабо улыбнуться.
— Джессика, ответь, ты по-прежнему ненавидишь меня? — спросила старуха.
— Я люблю и ненавижу одновременно, — откликнулась Джессика. — Ненависть — это причиненные тобой страдания. А любовь…
— А любовь — суть, только и всего, — сказала старуха, но голос ее смягчился, став почти ласковым. — Ты можешь войти, но молчи, не говори ничего. Закрой дверь и следи, чтобы нам не помешали…
Джессика закрыла дверь и устало прислонилась к ней. «Мой сын жив, — думала она. — Мой сын жив — и он… человек. Я знала, что он человек, но он… жив. Значит, и я могу жить…» Дверь за спиной была такой твердой и — реальной… Все в комнате просто-таки давило на нее.
Мой сын жив.
Пауль посмотрел на мать. «Старуха не соврала», — решил он. Хотелось уйти и побыть одному, обдумать случившееся, но он знал, что не сможет уйти без позволения. У старухи была над ним власть… Они обе говорили правду. Мать тоже прошла через это испытание, у которого должна быть очень важная цель… такая сильная боль и… страх… Пауль чувствовал за всем этим какую-то огромную и пугающую цель. Они действовали вопреки вероятности. И сами устанавливали свою цель, сами решали, что необходимо… Мальчик чувствовал, что и он заразился той же пугающей необходимостью и отныне движется к той же огромной и страшной цели. Но что это за цель, он еще не знал.
— Может быть, настанет день, — произнесла старуха, — и тебе, мальчик, точно так же придется стоять за дверью и ждать, как сегодня твоей матери. Это нелегко…
Пауль снова всмотрелся в свою правую руку, а затем поднял взгляд на Преподобную. Ее голос отличался от любого слышанного им ранее. Слова, казалось, были очерчены яркими, сияющими линиями, каждое из них имело острое лезвие… Пауль чувствовал, что любой заданный им вопрос может повлечь за собой ответ, который поднимет его над этим зримосуществующим и увлечет куда-то выше…
— Но зачем вы испытываете людей?
— Чтобы освободить их.
— Освободить?
— Когда-то человечество изобретало машины — в надежде, что они сделают людей свободными. Но это лишь позволило одним людям закабалить других с помощью этих самых машин.
— «Да не построишь машины, наделенной подобием разума людского», — процитировал Пауль.
— Верно, так заповедовано со времен Великого Джихада. Так записана эта заповедь в Экуменической Библии. Но только не так бы надо записать ее, а по-иному: «Да не построишь машины, наделенной подобием разума человеческого». Ты изучал ментата, который служит вашему Дому?
— Я учился вместе с Суфиром Хаватом.
— Великий Джихад лишил человечество костылей, — промолвила она. — Это заставило людей развивать свой мозг. И тогда появились школы, развивающие способности человека — именно человеческие способности.
— Ты говоришь о школах Бене Гессерит? Она кивнула.
— От школ того времени сохранились две: Бене Гессерит и Гильдия Космогации. Гильдия, по нашим сведениям, занимается в основном чистой математикой. Бене, Гессерит интересует нечто другое…
— Политика, — утвердительно сказал Пауль.
— Кул вахад! — воскликнула изумленная старуха, бросив жесткий взгляд на Джессику.
— Я не говорила ему этого, Преподобная! Преподобная Мать снова повернулась к Паулю
— Ты сумел понять это по очень немногим косвенным данным… — проворчала она. — Действительно, можно сказать и так. Изначально учение Бене Гессерит было заложено теми, кто видел необходимость преемственности в жизни человечества. Они понимали также, что такая преемственность невозможна без разделения людей и животных — для наших евгенических программ.
…Внезапно слова старухи потеряли для Пауля свою сверкающую остроту. Он почувствовал: здесь нарушено то, что мать называла его «инстинктивным ощущением правды». Нет, Преподобная Мать не лгала ему. Совершенно очевидно, что она верит в сказанное. Тут было что-то, спрятанное гораздо глубже… нечто, связанное с той пугающей целью…